И она еще разводила такое половодье разнообразных цветов на участке…
Сын Утехиных — Илья, крепко и красиво сложенный физически мужчина, выйдя из спальни, завозился в сенях с какими-то трубочками или снастью; он с женой Машей, очень приветливой, и малышом Ильей еще проводили лето тут же, на даче.
— Сынок, водички бы надо привезти, — попросила мать. — А то ребята прикатить могут, раз звонили, обещали…
— Сейчас, как наш воин проснется, вот с ним и Мухтаром махнем за водой. — Спокойно он продолжал что-то мастерить с инструментами.
XXI
Треть века назад Утехины отдыхали здесь. И сынок Илья, поэт в душе, влюбился в эти сказочные места, настоял на покупке нынешней избы. И вот с той поры они ежелетне обустраивались: укрепили фундамент большого дома, разобрали ненужный им двор, оставив только сени, перекрыли крышей заново, от печей избавились, переконструировали кухню, определив в нее колонку газовую, от той же трубы провели по стенкам, чтобы обогревать жилье, когда сыро, холодно. И выстроили баню настоящую. Сюда-то уж внучок Сергей, Надин сын, с друзьями наезжал и зимой — испытать блаженство так попариться в ней…
В летний сезон Илья, москвич, на усадьбе не отдыхал — занимался постоянным деланием чего-нибудь на природе, поиском прекрасного, какой-то гармонии с ней. На тенистом участке приусадебном вырыл пруд, окаймил его живописно камнями-утесами, собранными с полей колхозных (след от ледникового периода), обсадил его папоротником, можжевельником, ромашкой и иными красивыми растениями; запустил сюда подкармливаемых рыбок, устроил цементные ступеньки на спуске. Камушками он также выложил дорожки по проходу — между бочек с водой, заполняемых дождевой водой с крыши или из колодца. Под раскидистым зонтом поставил круглый стол (гостевой) и около него — белые плетеные кресла. А над ним возвышался белый балкон открытый — над сенями — целая видовая площадка.
— Тань, а может, я дотилипаю к роднику?.. — Высунулся из передней, приоткрыв дверь Костя — в растоптанных тапках на босых ножищах, как всегда. Живота у него уже почти нет — он (урезанный в операции) не нависает, как прежде, над брюками. — У меня давление упало — только сто шестьдесят…
— Да сиди ты, мой инвалид!.. — Прикрикнула Таня.
— Ну, а как же, Танечка, гостей встречать?.. Я тебя люблю…
— Уйди с моих глаз долой!
Таня встретилась с ним на танцах в Раменском, где сестры — она и Вера — работали ткачихами, когда он, еще служивший на срочной в Дербенте, приехал домой на пару дней и снова уезжал на службу, только проводил раз ее, девушку. Она не придала этому никакого значения: «Ну, какой-то баламут… Наговорил черт знает что»… Но вскоре на ее имя пришла от него из Дербента посылка — целый ящик винограда! Для голодных сестер это было чудом несказанным…
Константин обладал какой-то магией общения, был личностью по складу характера и ума; он равно вел себя с разными людьми — и по положению, быстро сходился со всеми, обладал и острым словом, несмотря на малое образование. От многолетнего вращения в зоопарке, среди животных, по сути чернорабочим, добытчиком мотылька — корма для рыбок в плановом количестве, он, здоровяк, словно усвоил особый стиль общения среди людей. Просто товарищеского. И его везде принимали хорошо. Может быть, еще оттого, что у него была и другая практика: он, будучи пионером, часто служил старостой в пионерских лагерях и часто топал запевалой в тогдашних походах. И хорошие песни оттуда остались у него на всю жизнь. А они через него служили уже другим. Это ж так замечательно!
Он очень сдружился с Сашей Кашиным.
Помимо же хозяйственных забот и приобретений его делом стало снабжение семьи продуктами магазинными. Он мотался на тачке всюду, знал всех продавщиц в округе и где, когда лучше всего купить: мясо, буженину, яички, молоко, творог, мед…
Все заладилось, обрелось. Выросло и сжалось.
И примечателен Надин взгляд — взгляд племянницы, ставшей уже бабушкой. В нем выражались столь знакомые черты: цельность натуры и светлое умиротворение; это и нередко можно было уловить у матери — Анны Кашиной — и уже проглядывалось в облике повзрослевшей Даши, такой же отзывчивой.
У Антона с Надей, установились с самого начала особые — как бы партнерские по художеству — отношения, только она культивировала свое творчество, как живописца, на религиозной основе. На православных канонах, приемлемых для народа. Она стала писать иконы, лики святых; помогала восстанавливать тем самым в окрестных церквах алтари. Встречалась с церковнослужителями, посещала церковные службы. Была провидицей. Раз словно провидение само спустилось к ней с неба. Она зимним днем преодолевала поле, направляясь к храму для встречи с батюшкой; да, спохватившись, подумала: «Никакого же цветка я не несу — бессердечная»… Как откуда ни возьмись вдруг завьюжило, и порывом пурги кинуло прямо ей в руки живую ветку полыни. И все вокруг сразу успокоилось опять.
Надя уже давно студийствовала — учила деток началам иконописания. Без всякой вычурности. В традиционно принятой манере. И у нее самой заказов хватало.
Теперь она передала заказ Антону — иконку с написанным изображением Лика Христа — для передачи Николаю Васильевичу.
О, чудеса вселенские! Мы умираем, и мы рождаемся.
— Ну, знаешь, сын и дочь теперь не помощники мне, — говорила Антону Таня. — Хотя с нашей дачи кормятся по-прежнему три семьи. Правда, от дочери уже посланники — сыновья ее приезжают и сами забирают овощи. А ведь раньше Костя самолично отвозил им, боярам…
— Да, я знаю. Присутствовал при сем, — подтверждал Антон.
На встречу с Антоном приехали вместе с его сестрой и два его сынка — богатыри Леонид и Игорь, ведущие небольшой бизнес уже давно и также славящиеся своей добротой, не раз выручавшие кого-нибудь в трудный момент.
Да, в Москве и под Москвой жила особая Вселенная.
Вселенная не так сложна, как проста в устройстве, не так безгранично велика, как мы малы, не так зависима от нас, как мы от нее, не так пространственно древна, но мы с ней не одногодки, и она не под нас подстроена, а мы вынужденно подстраиваемся под нее, коли появились в ее жилище и не знаем, где у ней есть окна, двери. Свет ее и свет мой. Конца тому пока еще нет.
В поле, что под Ржевом, рожь шумит, шумит под ветерком.
Как шумела тогда — в военном лете 1941 года, в декабре которого под Москвой черные немецкие силы споткнулись о крепость духа наших защитников и — при равном соотношении сил — были биты; они не смогли поставить на колени и жителей блокадного Ленинграда, хотя блокадников погибло в несколько раз больше, чем англичан во время Второй мировой войны.
Верно, высшая предопределенность ведет нас по пути. Есть что-то символичное в этом. Отец Кашиных погиб, защищая Ленинград. Антон даже не грезил о том, что будет здесь когда-нибудь жить. Но вышло, что стало же так; он тоже писал этюды на Каменном острове — как в предвоенные дни и художник Тамонов, его первый учитель.
Антон словно исполнял святой долг перед подвигом сослуживцев, друзей, стоявших насмерть в сражениях с врагом и победивших смерть, — исполнял тем, что красками изображал на тиражных открытках символы городов-героев Сталинграда и Ленинграда. И не только. И также готовил срочный выпуск фотоальбома «Сталинградская битва».
Вот слышно в поле Ржевском рожь шумит, шелестит; она колосится, и ее пыльца с колосков развевается светлым облачком.
Величавая Нева синевой воды рябит. А за переулком же Лаврушенским Третьяковки дар открыт: в ней видишь на иконе «Троицы» Рублевской лики, сопряженные с думами великими, непреходящими.
Ты ношу свою до конца смоги нести. Ее ни на кого не перекладывай. Постыдно от нее не уклонись. И ничем не обольстись, дружок.
И где ж ты, эта девочка, гарцующая на коне? Куда едешь, малая?