— Ближе. Еще ближе…
Бандерлог, бредущий к удаву, двойник приблизился еще на шаг. Ноги из дерева, не гнутся, руки обвисли тряпками, шея едва заметно подергивается. Механическая кукла, марионетка, которую тянут за ниточки. Сочленения заржавели, кукла повинуется со скрипом, но повинуется, ей просто некуда деться. Двойник с усилием поднял голову: должно быть, он хотел взглянуть Ямщику в глаза, но не осмелился, взгляд соскользнул в сторону. Шевельнулись серые губы:
— Хватит…
Отражение качнулось вперед, и Ямщик ударил.
Треск, хруст, изломы трещин стремительно бегут по зеркалу. Твердая гладь раскалывается под кулаком, острые сколы едва не прорезают перчатку. Звон хрустальной осыпи, падающей на паркет — и кулак, проломив хрупкую преграду, с размаху врезается в живое, податливое, дрожащее от страха…
Без сомнения, все должно было произойти именно так. Ямщик столь отчетливо представил себе все последствия, что даже не сумел толком удивиться, когда его кулак ухнул внутрь зеркала. Он испытал лишь краткое упругое сопротивление, как если бы пробил пленку тяжелой и плотной жидкости; например, ртути, входящей в состав амальгамы. Впрочем, там, в зазеркалье, Ямщика и впрямь ожидало податливое, живое — кулак врезался в скулу двойника, и тот с воем отлетел назад, запоздало вскидывая руки для защиты. Гаденыш не устоял, с размаху сел на задницу, ткнулся лицом в колени, продолжая орать — и до Ямщика наконец дошло, что орет не двойник, и вообще, все происходит не вполне по плану.
Чуть замешкавшись, он с легкостью выдернул руку из зеркала. Волна давления скользнула вдоль предплечья, от локтя к запястью — и дальше, зацепив до сих пор сжатый кулак. Поверхность зеркала сомкнулась: без волн, ряби или разбегающихся кругов, как это изображают в третьесортном кино. С превеликой осторожностью, словно опасаясь, что зеркало раскалено, Ямщик тронул его кончиком пальца. Стекло, обычное стекло. Уцелело? Да это подарок судьбы, не иначе! Душераздирающий ор успел к этому времени наполнить квартиру до краев, терзая уши. Ушераздирающий ор?
— Заткнись! Заткнись!!!
Кошачьи вопли метались по комнатам, эхом отдавались в кухне, туалете, коридоре, и Ямщик никак не мог определить, откуда блажит кот. Слава богу, после второго окрика Арлекин умолк. Сегодня воля Ямщика, если ей удалось принудить к повиновению мохнатого упрямца, была близка к божественной.
— Вставай, — приказал он двойнику. — Я же стою?
Чуть замешкавшись, двойник поднялся на ноги. Влажно хлюпнул носом, утерся тыльной стороной ладони, но лишь размазал кровь по губам и подбородку. Ямщик не помнил, чтобы разбивал двойнику нос, но принял это как факт, не требующий осмысления.
— Потом умоешься. Иди ко мне…
Деревянные раньше, сейчас ноги отражения превратились в вату. Казалось, они волочатся не под двойником, а далеко позади него, загребая и шаркая. Руки, пара вялых водорослей, шевелились — искали, за что бы ухватиться, и не находили. Ямщик даже испытал брезгливую жалость к зеркалышу: непривычное чувство мелькнуло тусклой электрической искрой и кануло в небытие. Счет два-два, надо закрепить урок!
Уже на границе зеркала двойник вскинул голову, начал медленно, с усилием расправлять плечи. Хорохоришься, паскудник?! Ямщик ударил снова, с наслаждением; от наслаждения остался лишь первый слог: н-на! Как и в первый раз, зеркало утратило твердость, упругая волна промчалась по руке от кисти к плечу, кулак Ямщика вскользь зацепил щеку двойника и ухнул в пустоту зазеркалья. Потеряв равновесие, Ямщик качнулся следом; рефлекторно он выставил вперед левую руку, опасаясь расквасить нос о стекло — и не ощутил опоры! Пальцы, ладонь, локоть, плечо — все провалилось в предательское зеркало вслед за правой рукой. Прохлада жидкого металла омыла лицо, расступилась; цепкие пальцы отражения клещами впились в запястье. Ямщик ощутил чужую хватку на загривке: у двойника, как и у оригинала, тоже были две руки, и обеими он, сволочь, пользовался с неожиданной для избитого терпилы ловкостью.
Инерция влекла Ямщика вперед, мощный рывок буквально вдернул его в зазеркалье. Кожей, обнаженными нервами Ямщик почувствовал, как смыкается за спиной равнодушная пленка — и неуклюже, боком, грохнулся на пол.
«Ногу! Он подставил мне ногу…»
Мимо метнулся смазанный силуэт; промелькнул и исчез.
4
Армагеддон
Ничего не изменилось; изменилось все.
Ямщик сидел, больно отбив копчик при падении, в углу прихожей, у зеркала, только зеркала, разделявшего двоих, больше не было. Напротив, неуклюже привалясь спиной к дверям стенного шкафа, сидел двойник — хорошо воспитанное отражение, он полностью копировал позу Ямщика, вот только Ямщик сомневался, что лицо двойника соответствует лицу оригинала. Нет, черты остались те же, знакомые с детства, и боль коверкала их точно так же, как кривился от боли сам Ямщик, и губа закушена, и три складки между бровями — все верно, когда б не торжество… Торжество, будь оно проклято, проступало из-под боли, словно асфальт из-под стаявшей корки льда; искорками, робкими поначалу, вспыхивало в сощуренных глазах, превратившихся в черные щели; зубы двойника отпустили нижнюю губу, и рот заплясал, задергался в беззвучном смехе, а может, рыдании, не в силах противиться конвульсиям торжества.