Если бы возмущение было тьмой, утро бы в тот день не наступило вовсе. Немайн совсем сошла с ума — захотела лезть в город. Перед тем, правда, подняла Анну, Ивора да пророчицу. Велела — отобрать лучших лучников. Придать аннонцам, выставить в дальний караул, за рвы. Осторожно. Чтоб на готовые саксам подарки не наткнулись. Бить всякого, кто попробует пустить к крепости летучую стрелку. Саму стрелку вместе с запиской — немедленно ей. Как из города вернется.
Пророчица тоже умом тронулась.
— Жаль что до Роксетера долго плыть. Заказать бы веревок и бубенчиков. Немайн, конечно, ночью видит хорошо…
Анна же Ивановна только улыбнулась хитро. Одно слово сказала:
— Стрекала.
Нион Вахан смотрела непонимающе.
— Люди, когда им очень больно, кричат.
— Аааа. Тогда ясно. Бубенчиками будут саксы!
У нее есть имя. Главная тайна и секрет. Настоящее имя, не кличка! Тэсни. "Солнечное тепло". Почему же так холодно? Хозяйка все ж решила сжить со света? То ли мужу свою волю в домашнем хозяйстве доказать, то ли заметила в глазах надежду. Так у многих злоба проскакивает. Не у нее. Она спокойная. Она попросту хочет уйти. Посмотреть, как живется в стране, где слово «бритт» не значит раб. А лучше в такой, в которой рабов и вовсе нет. Временами мечталось — занять место хозяйки, а ту с дочками — к жернову да квашне. Потом понимала: нельзя. Слишком захочется отыграться. До смерти загоняет. А рабы дороги. Вот хозяйка ее — ненавидит. Почти как ту, что муж временами пользует. А убить — нельзя. Дорого. Тем более — испортить. Пусть хозяйство богатое, а дорого выходит, калечить ту, что смирная и работящая. А за то, что временами — когда думает, что и не видит никто, шею выпрямить пытается, губить как-то непроизводительно. Так что до осады жить было можно. Другие рабы говорили — да у тебя не жизнь, а муки пекельные. А другой-то и не видела, привыкла. А всех мук — лишняя работа да разные шутки с насмешками. Нет, хозяйка не настолько на нее зла. Не была — до войны, до слухов о поражении.
С началом же осады жизнь стала вовсе невыносимой. Саксы, безжалостные в торжестве, от неудач обезумели. Хозяин — подслушивать не пришлось, при скотине не стесняются — сказал, что рабов надо бы убить. И христиан. Не то произойдет вред. Ворота им не открыть, конечно… Многие закивали, да тут хозяйка руки в бока уперла, и заявила, что, выходит, мужики свободных женщин решили к квашне да жерновам приставить? Или воины намерены молоть да месить сами?
Вот и жива пока. Кто бы знал, что жернов, проклятущий, спасителем окажется?
Но что хозяева сделать догадались — вышвырнуть рабов из дома. На январский морозец. Мычащую скотину оставили. Мычащую не боятся. Ну, кроме быка. А говорящих разогнали по нескольким подсобкам, чтоб вместе не сбились, да подперли на ночь тяжелым. Ее — к малому жернову, да одну. Несмотря на холод, улыбка наползла на лицо. Боятся. Ее, жалкой. Приятно. И грустно: лестно, да не про нее. Это там, за стенами — грозные люди. И не только люди! А у нее… Всего и есть, что имя. Немножечко тайной гордости. И много-много терпения — сносить скотью долю.
Холод и сон — не спать нельзя, спать страшно: можно не проснуться. А не спать — все равно не выйдет…
Шуршание. Скрип. Холод. Дверь приоткрыта. Кто-то «выпустил». Со света сжить хочет — то ли ее, то ли всех. Понятно же: отперли — дура-девка вылезет. Вылезла — значит, злоумыслила. Ей — веревка на месте, а там и остальных под нож. Потому как саксы уже и теней боятся. Пока леность сильней страха. Да намного ли?
Тени, они страшные! Особенно лунные, а лунный свет проник в щель вместе с морозцем. Вот одна, в углу, и зашевелилась. Крыса? Нет, большая… Наверное, тучи бегают по лицу Луны. Вот сложили невысокую фигуру. Почти человек. Человечек.
Лунный человечек откинул капюшон. Тускло блеснули засохшей кровью волосы. Странное лицо — полосками. Заворочались легендарные уши. Она их по другому представляла.
— Ты — бриттка. Значит, ты и нужна.
— Зачем ты пришла? Я слабая. Я рабыня и дочь рабыни, я ничем тебе не могу помочь.
— Я не нуждаюсь в помощи. Чего не скажешь о женщинах Кер-Глоуи. Да и мужчины: рождались же сыновья у пленниц? Теперь, наверное, и внуки.
— Есть такие…
— Пусть выберут: кто они. Саксы-рабы или бритты, желающие свободы. Но это — их дело, и я не хочу вмешиваться. Я только хочу, чтоб мои воины не перерезали невиновных. А то и родичей. Что делать — решай сама. Я пойду, навещу еще кого-нибудь. Зимняя ночь длинная… Зато последняя.
— А как ты вообще сюда попала? Прилетела? Или через туман?
— Сквозь стену прошла, — буркнула Неметона, — Ты точно наша: сама околеваешь, а любопытство живехонько. Эх, дала б тебе плащик погреться — так мало что назавтра отберут, еще и допрос устроят. Ну, до свидания.
Скользнула к дверям, и только тут рабыня подхватилась, окликнула.
— Так назавтра что, приступа не будет? — а из двери холод. Даже дрожь бьет сильней.
— Будет. Только не мы, а нас. Ополчение снаружи, гарнизон изнутри. Как бы не с самого утра.
Сида вышла. Зябко потерла руки. Хорошо, если эта — смолчит. Чем-то симпатична. Но предатель найдется. Или хоть болтун. И хорошо!
Наконец — подземный ход. Там уже подпрыгивает от нетерпения Луковка.
— Есть письмо! Я уже и чернила подобрала — похожие.
— Погоди. Сначала прочту.
Взгляд шарит по строчкам. Главное — атака без условного сигнала. На шум боя. Это следует изменить. И забросить в город отравленное ложью письмо летучей стрелкой. Чтоб в городе знали: атака по условному сигналу. Тем, что битва стихла — не смущаться, отступление ложное!
Последний день перед битвой Немайн проспала. Впрок. Раз уж сказанула сдуру "ночью не больше, а днем не меньше четырех часов" — так тому и быть. Засветло обошла позиции. Проверила бочки с маслом и жиром, факелы. Запасы стрел. Позавтракала ужином из солдатских котлов. Ложка здесь, ложка там — и сыта. Бодрилась. Шутила. Навестила Луковку — эта тоже перешла на дневной режим. Что поделать — камнемет разбрасывает триболы, железные шары с четырьмя шипами: три — в землю упереться, один — врагу. А это работа ночная, иначе саксы увидят, куда те легли — и не полезут ноги колоть. Убедилась — все готово. Оставалось — лезть на одну из дозорных вышек и ждать атаки. Выбрала ту, что в центральном лагере.
Проходит час, другой. Делать нечего, разве рассматривать близкие холмы — и собственные позиции. Треугольник. Основание — река, запах тины. Единсвенное, что скрывает город. Подкову откопать было бы проще — а как за ней присматривать? И как защищать? Между укреплениями линии частокола чуть вогнуты. Тому, кто решит перелезть стену, не штурмуя укреплений, придётся пройти лишние шаги под стрелами и пулями перрье. Хорошо, ветер с реки, не от города. Канализацию Хвикке не чинят. Хуже того — не пользуются. Смрад непрерывно витает над городом — так, что до укреплений доносит. И как люди внутри живут?
Барки с роксетерским экипажем качаются на якорях вдали от берега. Будет нужно — подойдут, поддержат. Это спасло от необходимости ставить два лишних укрепления, распылять и без того небольшие силы. Успела бы перевооружить лучников — их вообще не пришлось бы строить. А так — на попути между лагерями пришлось поставить два малых укрепления, «Дельта» и «Эпсилон». Первые три буквы греческого алфавита достались большим лагерям. Хотя большим — сильно сказано, в каждом стоит полтысячи воинов — а в бою останется куда меньше. Ночные краски сгущаются, и превращаются из ярких — в плотные и землистые, когда Луна, пособница саксонская, прячется за холмом. Но саксы не показываются. Может, догадались, что письмо перехвачено? И ударят утром, по не выспавшимся?
— Пора?
Граф Окта. Кони, впряженные в колесницу, и те фыркают тихо, соблюдая тайну. Предпоследняя команда, которую следует отдать шепотом.
— Выступай. Надеюсь на тебя. Если они не полезут ночью — то, что ты выбрался из лагеря, станет главным моим достижением на сегодня.