Противоречий в её учении особых нет. Человек, осиянный благодатью Господней, и вправду подобен Богу. Значит, неизмеримо сильней демонов, которых язычники почитают богами. И в таком состоянии не может совершить неправедного деяния… Потому, если Господь сочтёт дело, за которое идут сражаться и умирать солдаты, правым — им будет прощено. А что человеку не дано знать, когда предание врага мечу благословенно, а когда — преступно, тем лучше. Не будут убивать понапрасну.
Пирр улыбался. Он знал, что новое учение обречено на успех среди солдат и полководцев — а значит, и правителей. А потому… Пусть глупцы и завистники пробуют его оспорить! Теперь все диспуты выиграны Пирром заранее. И патриарх Константинопольский превратится из беглеца — в духовного наставника. В том числе — и Камбрии, разумеется! Патриарх аккуратно закрыл книгу. Его ждал новый труд, не имеющий пока названия, лишь образ замысла — а наблюдателя ещё одна проверка — видом с птичьего полёта…
Дельта Нила. Облако песчаной пыли. Армия идёт на Фустат. Позади — стены удивлённой Александрии. Горожане никак не ожидали, что их подвергнут потоку и разору. Тем более, римская армия была единоверной, а во главе стоял армянин. Такой же монофизит, как и горожане. Да ещё и старый знакомый, уже правивший некогда Египтом… Увы, у магистра армии Мануила Мамикомьяна было настолько плохое настроение, что делегация горожан с просьбой оградить мирное население от насилия добилась исключительно побоев. Магистр, сморщившись, словно от зубной боли, велел только не пришибить никого до смерти. Зато армия была довольна. Со своих ли, с чужих — добыча остаётся добычей. Эту простенькую мысль наблюдатель читал на каждом довольном лице. Да, сейчас, несмотря на тяжёлый переход, они были довольны…
Все, кроме командующего. Если б наблюдатель и в мозги к нему залез — он бы удивился. Суровый сановник, налитый сепсью и желчью, отчаянно жалел себя. Горожане, впрочем, как и солдаты, были ему абсолютно безразличны. Но полководцу плохо — и окружающие должны это прочувствовать!
А какая была радость, при известии, что ему снова поручили командование! Больше того — доверили отнять у неверных ту самую провинцию, что он же и оставил в руки врага год назад.
Причиной столь плачевного состояния дел явилась недвусмысленная инструкция императора — заняв город, оставить небольшой гарнизон, отпустить флот и наступать. Город-младенец — Фустату не исполнилось ещё и пяти лет — населён арабами, перебравшимися из пустыни в благодатную нильскую дельту. Крепость, благодаря которой они контролируют хлебный край. "Александрия — это рты, а мне нужен хлеб" — сказал Констант в беседе с глазу на глаз, — "Сейчас только хлеб решает благосклонность толпы. И армии. Всё остальное — вздор. Дай мне хлеб — и ты станешь вторым человеком в державе."
Что ожидает проигравшего, Мануил догадывается. Нет, казни не боится, не первый раз его будут бить арабы. Но более армии ему под начало никто не даст. Верней всего — лишат чинов, чтоб военный бездарь не попробовал себя в столичных интрегах, да вышлют на мелкую должность в Армению. А то и вовсе в поместье.
На успех полевого сражения он не рассчитывал. Надеялся отсидеться за могучими стенами, измотать неприятеля — и, может, после этого, едино уповая на милость Божию, выйти в поле. Увы, инструкция гонит вперёд. А впереди маячат позор и ссылка. Что ж. Если император не заботится о полководце — тот позаботится о себе сам. Флот, нагруженный александрийской добычей, уже двинулся к Родосу. Что ж, если Мануила ждёт поместье на берегу озера Ван — жить он там будет безбедно. Займётся местной политикой. Человек хорошего рода, да с деньгами — достичь можно всего. А с большими деньгами — даже невозможного. Главное — не попасть под шальную стрелу…
— А, вот ты где! — насмешливый голос коллеги отрывает от Подглядывателя, — Вижу, у тебя тоже успехи? Что интересно, почти одного размера с моими. Ну, рассказывай. Сгораю от любопытства.
Прокрался, негодяй. Постой-ка, на лбу — царапина замазана. Значит, в соседние лаборатории заглянуть пытался. Царапалка своё дело сделала, пометила, да он с собой баночку краски прихватил. Теперь и не уличить.
— Ты не мучаешься и мгновения, а я ждал демонстрации твоего аппарата недели… Так что начнём с твоего устройства. Тем более, оно гораздо крупней. То-то на тележку еле влезло… Наверное, и функциональней?
— Ну, не знаю. Это не всегда получается. Помнишь самую глупую в мире машину? А ведь восемь этажей!
Такое забудешь. Еле ноги унесли. Ну, эта всё-таки поменьше.
— Так что она делает?
— Он. Прогностер-Экстерминатор. Позволяет предсказать, как и куда повернётся будущее, если из него вырвать одну личность. И даже моделирует сценку из этого будущего. Правда, количество актёров ограничено — это же не полноценный мир! Думаю, штука эта очень нам поможет при начислении процентов…
— Включай же скорей!
— Хорошо. Испытывать будет на ушастой?
— Конечно! Побеспокоим беспокойную. Питание? Вот в этот разъём… Настройки? Ну, изъятие немедленное, абсолютное. Срок — пятьсот лет, хватит для начала. Местность — Кер-Мирддин. И пусть в сцене присутствуют умные люди. Готово? Куда смотреть? Ах, в окуляры…
Когда тебя приглашают читать лекции за тридевять земель, это лестно — но очень хлопотно. Так что, не будь лесть подкреплена толстым кошельком, профессор бы и с места не сдвинулся из милого Аахена, но король Кинрик сулил златые горы. Пришла ему блажь основать университет, не совмещённый с монастырём. Какая королю разница — непонятно, профессуру всё равно зазвал монастырскую — а другой и нет — мирян же и в церковных университетах учат охотно.
Морское путешествие — полтора месяца выворачивания наизнанку — подошло к концу, уже у сходен, в самом порту Марчестера, лектора ждала рессорная карета с удобнейшими подушками. Увы, недолгая дорога до городского замка была такой, что подушки не спасли, а рессоры поломались. Именно поэтому благородный человек едет верхом или нанимает портшез, оставляя пыточное средство, карету, на случай церемонии.
Встречал сам король. Сразу бросилось в глаза — Кинрик больше моряк, чем правитель. Высокие сапоги, шапка с вислыми полями, абордажный тесак на поясе. Этому не впервой с маврами на абордажах рубиться! По три вторжения в год в морях топит. Но в глазах — тоска учёного книжника, оторванного от любимого дела.
— Я не смогу приглядывать за моим долгожданным детищем, — сказал вместо приветствия, — Увы, доля правителя Саксонии заключена в вечной войне. Скотты северные и западные, кордовцы и марокканцы не дают покоя. Хорошо, что даны тверды в дружбе… Но, увы их война со свеями и норвегами не позволяет им подать нам руку помощи. А потому я вынужден лично испытывать всякого преподавателя — чтобы в дальнейшем уже не иметь в нём сомнений. Потому я прошу всякого вновь прибывшего прочитать мне и моему малому двору лекцию по его предмету. В вашем случае, это история. Вы вольны в выборе темы — но я бы предпочёл услышать ваше описание некоторой части истории моей много страдальной страны.
И взмахнул рукой, отпуская. Профессору оставалось только поклониться и ждать вечера, на который были назначены испытания. Тогда его привели в зал серого портландского камня — и даже свечи там были не сальные, а восковые! Не шипят, не коптят, не отвлекают. Кинрик сидел в окружении немногих сподвижников. Милостиво кивнул, давая знак начинать.
— Я осмеливаюсь предложить славному королю выслушать краткое изложение истории возвышения Саксонии, — начал профессор с некоторой заминкой, но понемногу разговорился, — читать же буду точно так, как это делал в Аахене — без подобострастия к победителю, и без жалости к поверженным.
Король одобрительно кивнул. Он уважал мужество.
— Итак, я начну с того давнего тёмного часа, когда зародыш будущей державы оказался в самом тяжёлом положении за все века. Я говорю о времени, когда осколки Рима в последний раз пытались вернуть себе господство над окрестными народами. Осколков этих было четыре: Византия, единственный доживший до нашего времени, Африка — лишь недавно отколовшийся от империи, Рим — город с небольшой округой, обладавший силою скорее духовной, нежели военной, и, наконец, Уэльс. Этот последний был наименее римским — но наиболее доблестным. Это объясняется как древней воинской традицией, так и появлением в те годы двух поколений новых талантливых вождей.