Идти с такой ношей по скользкой тропке, которую, к тому же, было почти не видно, оказалось непростым делом. После ярко освещённого магазина, выйдя в темноту, Татьяна совсем ничего не видела, кроме окна-маяка высоко над ней, на шестом этаже. Светящихся окон вокруг него постепенно становилось всё меньше, и оно одиноко сияло яркой голубой звездой на тёмном небе. Света оно давало неожиданно много, и только благодаря этому маяку она вовремя заметила коварную глубокую лужу — когда её нога уже висела в пространстве, занесённая для шага. Она обошла лужу, вошла в подъезд и поднялась по лестнице, неся пакет с провизией в объятиях, как свёрток с младенцем.
Чтобы позвонить в дверь, ей пришлось поставить пакет на площадку. Дверь открыл Роман.
— Ничего себе ты нагрузилась, — сказал он. И добавил, взвесив пакет и крякнув: — Если бы я знал, сам бы пошёл.
Из кухни послышался голос отца — он сказал растянуто, слегка спотыкаясь:
— Я тебе… говорил: иди сам.
Потом Татьяна сделала бутерброды с колбасой. Роман сказал, взяв её сзади за плечи:
— Татьяна Михайловна, большое вам спасибо, мы очень ценим ваши усилия. Но не могли бы вы сейчас оставить нас с батей наедине?
— Это называется "женщина, знай своё место", — усмехнулась она. — Ладно, я пойду, только сначала возьму кое-что. Я страшно голодна.
Она взяла банан, два бутерброда и стакан сока. У себя в комнате она поужинала и, устроившись в постели, открыла учебник. Жуя банан, она пыталась вникать в материал, необходимый для семинара, но её внимание невольно привлекал разговор Романа с отцом. В квартире была хорошая слышимость, а "подогретый" спиртным Роман говорил громко, сам, видимо, не замечая этого. Отец говорил тише: усталый и ослабевший от долгого запоя и поста, он не хотел, а может быть, и не мог говорить на повышенных тонах. Иногда они начинали говорить тише, и Татьяна не разбирала некоторых слов, но в целом ей всё было хорошо слышно.
— Ну, рассказывай, — сказал отец. — Как ты… живёшь?
— Как живу? Да потихоньку живу, — ответил Роман. — Ну, может быть, не так хорошо, как хотелось бы, но в целом — ничего, терпимо.
— А что у тебя не так, как хотелось бы? — сразу встрепенулся отец. В его вялом и заторможенном состоянии этот порыв можно было назвать "встрепенулся" лишь весьма условно.
— Да что говорить… Это долго рассказывать, — сказал Роман неохотно, со вздохом.
— Ну, рассказывай, — не унимался отец. — Куда нам спешить?
— Верно, — сказал Роман. — Спешить нам некуда… Времени — вагон. Ну, что тебе рассказать? Да и рассказывать-то особо не о чем. Хорошего мало.
— Ну, например? — не отставал отец. — Например?
Роман снова вздохнул.
— Да что обо мне говорить? Давай лучше о тебе поговорим. Для чего же я, по-твоему, к тебе пришёл? Но давай сначала выпьем. За то, что я пришёл сюда, за то, что мы вместе… вот так сидим за одним столом.
— Давай, — согласился отец.
Они выпили, и отец сказал:
— Ромка… Запомни одну вещь. Ты здесь дома. Это твой дом. Он всегда открыт для тебя, и ты можешь прийти в любое время дня и ночи. В любое! Здесь тебе всегда рады. Вот, ты эту вещь запомни!
— Запомню, батя, — ответил Роман глуховатым, дрогнувшим от наполнивших его чувств голосом. — Ты не представляешь, как это для меня… Каково мне это слышать!.. Выпьем за это.
Звон рюмок, кряхтенье, секундная пауза, а потом отец сказал:
— Ну, всё-таки… Что у тебя там такое? Какие проблемы?
— Да никаких проблем на самом деле нет, — ответил Роман. — Всё это ерунда. Я верю, что всё будет хорошо. У нас в семье всё будет хорошо.
— Ты так думаешь?
— Конечно. Стопудово, батя!
Отец, вздохнув, проговорил:
— Кошмар какой-то.
— Какой такой кошмар? — накинулся на него Роман. — Вообще забудь это слово! Никакого кошмара нет. Всё перемелется, пройдёт. Эта ерунда — временная, понимаешь ты?
Переборов в себе желание слушать, Татьяна оделась и вышла на балкон. Читать учебник у неё уже не было ни настроения, ни возможности. О том, чтобы сосредоточиться, и речи не могло быть.
На этот раз она застегнула плащ, замотала шею шарфом и надела свою кожаную фуражку. Всё вокруг постепенно погружалось в сон, стих шум движения на улице, и лишь изредка проезжала машина. Ночь наполнила каждый закоулок сырой прохладой, и лицо Татьяны было погружено в неподвижную темноту, холодное прикосновение которой бросало ей за ворот полчища мурашек. Но всё же ей было ещё не холодно, и она просто дышала ночным мартовским воздухом, который, вливаясь в лёгкие, нёс в себе горьковатый, пронзительно-грустный, но одновременно как-то по-особенному волнующий запах. Это был запах весны и тревоги.