Сергею показалось, что Хворостянкин нарочито льстит, что такая похвала ни к чему, а сразу возразить не смог. Даже нужные слова подобрались, так и хотелось их высказать и поспорить с Хворостянкиным, а вот почему-то промолчал.
Какая въедливая штука — лесть! Редко кто сможет устоять перед ее лукавой угодливостью. Любое самолюбие смягчит и на всяком суровом лице вызовет умиленную улыбку… Особенно лесть бывает падкая на людей, не твердых духом, не знающих себе настоящей цены и любящих, как малые дети сказку, слушать о себе похвальные слова. Для них решительно все едино: будет ли о них сказано что-нибудь приятное на собрании, или на семейном вечере, или по радио, или в личной беседе, или в служебном кабинете, — в такую минуту они подымаются на седьмое небо, и в голове у них происходит сладкое кружение… Какой-нибудь Матвей Кириллович до крайности запустил свои дела по службе, обычно сидит в своем кабинете хмурый и злой — весь свет ему не мил, и уже, кажется, никакими усилиями нельзя вызвать на его суровом лице улыбку. Но вот входит секретарша, тяжело вздыхает и говорит удивительно трогательным голосом:
— Матвей Кириллович, отчего вы сегодня так опечалены?
— Думаю… От этих мыслей голова напополам разваливается.
— Эх, Матвей Кириллович, жалко вас! И зачем вы себя так мучаете? Головная боль — это очень нехорошо. Ведь вы так, чего доброго, и слечь можете. А вам надо себя беречь! Сколько я работаю с вами, и вот так прихожу в ваш кабинет, смотрю на вас и вижу, убей меня бог, вижу: человек вы необыкновенный, талант у вас большой, с вами работать так легко, так приятно, что этого уже никакими словами не выразить… И верите, Матвей Кириллович, я даже и не знаю, как бы мы все тут без вас жили… если бы, не дай бог, что случилось?..
— А что ж такого — я? — спрашивает Матвей Кириллович, а суровость с лица точно рукой сняло. — Незаменимых людей у нас нет…
— Это все говорят, а вам судить так о себе нельзя. Вы человек особенный и, я бы сказала, незаменимый. — Секретарша ласково смотрит в глаза Матвею Кирилловичу, и ей радостно оттого, что тот уже улыбнулся. — Я понимаю, вы человек скромный, даже слишком скромный, а только для нас вы все одно что матка для улья: убери ее — и пчелы погибнут.
— Слова ты говоришь, того… кхе… ценные, и ежели в них вдуматься, то правда… И хотя я, может быть, и не стою того…
Видно, видно, что Матвей Кириллович крепится, хочет показать, что ему неловко, но куда там бедняжке: глаза уже заволокла мутная поволока, мир наполняется и радостными красками и торжественными звуками, а тело тяжелеет, руки опускаются, и ему уже хочется, чтобы все на него смотрели и восторгались, — весь он во власти лести…
— Ну, Игнат Савельевич, — строго сказал Сергей, — ты меня не расхваливай, а говори: какое у тебя дело ко мне?
— Пойдем в садок, — предложил Хворостянкин, — там и поговорим… на воздухе.
Они взяли стулья, вышли из комнаты и уселись в тени под яблоней.
— Сергей Тимофеевич, — начал Хворостянкин, покручивая правый ус, — скажи по совести: можешь ты согласиться с тем, что во всем намеченном плане «Красный кавалерист» обязан занять ведущее место? Тут и наша мощность, и вообще я, как руководитель, не привык плестись в хвосте.
— Не только соглашаюсь, — ответил Сергей, — но буду на этом настаивать.
— Ага! Так. — Хворостянкин оставил ус и сделал рукой сильный жест. — В таком разе где должно быть мое место? Впереди?
— Безусловно.
— И еще скажем: трудно будет председателю в данном случае как вожаку масс?
— Да, нелегко, — согласился Сергей, еще не понимая, к чему Хворостянкин затеял этот разговор.
— Ага! Так, так! Поддерживаешь, и ты того мнения, что нелегко, — горячась, говорил Хворостянкин. — А ежели так, то мне нужен бедовый секретарь партбюро, такой деловой товарищ, чтоб я мог на него смело опереться… Скажи: нужен мне такой помощник?
— Да в чем же суть?
— А в том, дорогой Сергей Тимофеевич, что в эти помощники мне сватают Татьяну Нецветову… Слыхал?
— Агронома?
— Ее, ее. — Хворостянкин беспомощно развел руками. — И кто сватает, кто идею такую подает? Стегачев, районный редактор, а ее амур, черти б его побрали! Слов нет, женщина она свежая и собой смазливая, она-то ему по душе, в любовницы сгодится, будем говорить правду, но а я — то что с ней буду делать? В мои лета и опять же имея ответственность, мне не красотой ее надобно любоваться, а политические вопросы решать… Сергей Тимофеевич, посоветуй, что тут делать…