— Тогда поедем со мной, посмотришь своих транспортников…
— Я бы поехала. Но как же так, сразу уезжаете? — Она развела руками, желая показать весь хутор сразу. — Вы хоть посмотрите, что мы тут роем и для чего роем. Вот видите, посреди улицы чернеет пахота, — это будет у нас свой бульвар с аллеей, которая протянется из конца в конец. По-над дворами тоже посадим деревья. Всю середину засадим только кленами, а у дворов — только орешниками… И вы думаете, мы будем брать посадки на Чурсуне? Нет, Лукерья Ильинишна разведала одно место в горах, там растут такие чудные деревца клена и орешника… Наши люди туда еще вчера поехали…
Сидя в машине, Глаша наклонилась к переднему сиденью и говорила Кондратьеву о том, какой красивой и зеленой по весне будет улица «Светлого пути». Кондратьев соглашался, говорил, что и в самом деле «Светлый путь» через какой-нибудь год или два нельзя будет узнать. Потом повернулся к Глаше и сказал:
— Характеру твоему позавидуешь… Всегда ты веселая, а я вот сейчас такое тебе скажу, что ты сразу загрустишь…
— А если не загрущу? — смеясь, перебила Глаша. — Ну, говорите: что там такое страшное?
— Конечно, не страшное… Но вот сегодня по дороге в «Светлый путь» я встретил ваших людей, тех, кто ездил в горы. Обоз был нагружен и теми кленами, и тем орешником, какие должны были украсить и озеленить ваш хутор. Так вот, встретились мы, поговорили по душам, я рассказал Лукерье Ильинишне и ее подругам, что в тот самый момент, когда они направляют свой обоз в хутор, рядом, на трассе, не хватает саженцев и люди сидят без дела. А почему не хватает? Потому что Чурсунский остров далеко, а дорога грязная, ехать можно только подводами, — какая это езда, ты знаешь… Да, так вот, после нашей беседы женщины взяли налыгачи, повернули быков, и обоз «Светлого пути» загремел на трассу…
— Николай Петрович, — сказала Глаша, растерянно мигая глазами, — это же вы их уговорили…
— Кого уговорил? Женщин? Да нет, они сами согласились помочь общему делу.
— Общее-то общее, — грустно проговорила Глаша, — а как же мы? Весь же хутор изрыли…
— А я думаю, что ваши женщины поступили правильно: хутор подождет, а вот лесная полоса ждать не может. — Кондратьев посмотрел на заскучавшую Глашу. — Вот видишь, новость моя и не страшная, а ты уже стала сумрачная… Не печалься, Глаша! Хутор свой ты еще украсишь. Так и людям скажи. Ты же подумай, какую ваш «Светлый путь» оказал неоценимую услугу всему району. И не этим обозом из пяти подвод, а тем, что последует после этого обоза. Вы же нашли новый «лесной питомник», который лежит вот тут, рядом с посадками. Сегодня туда отправим не пять подвод, а сотни… Никифора Васильевича Кнышева повезем… И кому за это люди должны сказать спасибо? Вашему «Светлому пути». А кто стоит во главе «Светлого пути»? Вот эта грустная женщина…
Машина свернула с шоссе и, то минуя встречные подводы, то обгоняя их, ехала по узкой и тряской дороге, которая была изрезана колесами и исписана коваными копытами. Дорога образовалась недавно, ее укатали прямо по жнивью, и лежала она рядом с широкой лентой земли, распаханной тракторами. Лента была длинная, — черным кушаком растянулась она через многие холмы и ложбины, образуя собой наглядную границу землям Родниковской и Усть-Невинской. Никогда еще за всю многолетнюю историю этих станиц не съезжалось сюда столько народу, сколько приехало в эти дни, — по обе стороны будущей трассы раскинулись временные таборы; тут стояли балаганы, брички с навесами, треноги над кострами, бочки с водой; сколько ни смотри вдаль — повсюду, до самого горизонта, маячат все те же брички и люди группами и в одиночку.
34
Все эти дни по грязным и разбитым дорогам на Чурсун и с Чурсуна вереницами тянулись обозы конных и бычьих упряжек. Ни днем, ни ночью не смолкали покрикивания погонычей, скрип ярм, стук колес, шлепанье по грязи копыт. На бричках стояли деревянные ящики и хворостяные корзины; в эти ящики и корзины вместе с чурсунским суглинком кустами усаживались однолетки дуба, ясеня, карагача. Увозили их бережно, лесовод Никифор Васильевич Кнышев строго наказывал возчикам ехать шагом.
— Корешочки, корешочки не повредите! — кричал он им вслед.
В лесу с утра и до позднего вечера шла копка саженцев. Звенели лопаты, разносился глухой стук тяжело нагруженных бричек, говор, цобканье: казалось, люди собрались сюда для того, чтобы с шумом и под веселую руку вырыть и увезти все, что росло на Чурсуне.
Никифор Васильевич Кнышев широким шагом, с видом рачительного хозяина расхаживал по лесу, и под ногами у него шумно потрескивал сушняк. Он мало спал, редко обедал. С тех пор, как вслед за Кондратьевым на Чурсун все чаще и чаще стали приезжать гости с лопатами, Никифор Васильевич изменился так, что даже его жена диву давалась: он как-то подбодрился, стал чище одеваться, а однажды, по совету своего старшего брата, начисто сбрил пышную, с густым серебром бороду, ту самую бороду, которую кохал и растил столько лет; после этого лицо его, скуластое, с крупным, с добрую луковицу, носом заметно помолодело, и в глазах прежде суровых и нелюдимых заиграла веселость.