У Сергея, разумеется, не было атамановской посадки, но рысил он тоже легко и конь его бежал весело. Рядом же с Иваном Атамановым лесовод на гнедой резвой кобыле являл собой жалкую картину. Он, бедняга, не ехал, а страдал физически и духовно: то тянул к себе поводья, то сгибался, хватаясь рукой за луку; то стремя ускользало у него из-под ноги, — кобыла, закусив удила, злилась и, как бы желая поскорее избавиться от такого вялого кавалериста, часто срывалась в галоп.
— Эй, лесник! Держись не руками, а ногами! — поучал Иван Атаманов, сдерживая своего горячего коня. Тверже, тверже сиди в седле!
Никифор Васильевич вытирал рукавом полушубка пот на горячем, потемневшем лбу и пристыжено молчал. Когда лошади, выскочив на пригорок, вступили на сырую, глубоко вспаханную землю и пошли шагом — это был первый край будущей лесной полосы, — Никифор Васильевич и Иван Атаманов как бы поменялись ролями: лесовод, увидев людей, сажавших деревца, расцвел, сразу забыл о всех горестях верховой езды, его лицо подобрело и посветлело; конник же, не любивший ехать шагом, понял, что тут не скоро придется пустить коней рысью, оттого заскучал и, грустно поглядывая на веточки, вынул кисет и стал закуривать.
Никифор Васильевич, желая посмотреть, правильно ли сажают молодой лес, упросил Сергея поехать на Яман-Джалгу не через ложбину, а в объезд вдоль лесной полосы. Лошади пошли еще медленнее, лениво тянулись к голым веточкам, всхрапывали, — это окончательно опечалило Ивана Атаманова.
«И надо же такое придумать! — насмешливо размышлял он, докуривая цигарку и пошатываясь в седле. — Беда! Рысью ему ехать трудно, так через это захотелось посмотреть посадку, будем теперь плестись до ночи…»
Как бы желая позлить Ивана Атаманова, лесовод подъезжал к группе женщин, сажавших деревья в готовые лунки, останавливал коня и, устало выгибаясь в седле, спрашивал:
— Откуда саженцы?
— Чурсунские.
— А ну, молодка, покажи корешочки.
Молодая женщина с горячим, разогретым работой лицом недоверчиво покосилась на кавалеристов. Одета она, была в ватник, подвязанный шерстяным платком, на ногах — сапоги в липком черноземе; ладони ее, на которых она приподняла молодой дубок, были испачканы землей.
— А скажи, — строго спросил Кнышев, — какое ответвление на корнях дубочка самое сильное?
— Да кто ж этого не знает? Вот этот пучочек.
— Правильно! А в какую сторону должен лечь этот пучочек?
— Никифор Васильевич, — сказал Сергей, — это похоже на экзамен.
— Ничего, ничего, хочу убедиться, — ответил Кнышев, поворачиваясь в седле. — Отвечай, любезная.
— Самый сильный пучочек должен лечь на юг, — ответила женщина…
— А как надо присыпать почвой?
— Ой, дядя Никифор! — Женщина не удержалась и рассмеялась. — Да вы же нас еще летом всему этому научили… Я у вас на курсах обучалась: разве не помните Марусю Сорокину?
— Видал, Сергей Тимофеевич, — сказал Кнышев, — какие кадры выросли на Чурсуне… Так что Чурсун богат не только лесом…
— Давайте все же ехать, — скучающе-грустно проговорил Иван Атаманов.
Ехали снова шагом и с частыми остановками… И покамест Никифор Васильевич, неловко раскорячивая ноги, слезал с коня и осматривал в одном место только что посаженные деревца, приглядывался к ним со всех сторон, ощупывал стебельки, в другом вымерял глубину свежев разрытых лунок, приготовленных для саженцев; покамест Сергей встречался с бригадирами и председателями колхозов и выслушивал их жалобы на нехватку посадочного материала, — тем временем короткий ноябрьский день завечерел, и всадники приехали на место уже в темноте.
В предгорье светляками маячили огни — костры были разбросаны на поляне; силуэтами выступали то широченная спина бурки или голова в башлыке, то угол кузова или дышло с ярмом… Ночь стояла непроглядная и сырая; те же влажные, разлохмаченные тучи, которые днем плыли и плыли себе на запад, теперь, казалось, остановились и прижались к мокрой и уже холодной земле.
— Эй, чумаки! — крикнул Сергей, подъезжая к первому костру. — Что ж это вы греетесь, а шашлык не жарите?
— Еще барашка не освежевали.
— Жарок приготовляем!
— А у какого огонька греется Николай Петрович?
— Чуток подальше.
— Смотри под ту гору!
— Видишь, пламя озаряет лысую конскую морду.
— Медные бляхи аж блестят.