— Не чудо, Варюша, а ветвистая пшеница. Я читала — сильно урожайная, но родит еще не везде.
— Это почему же так?
— Ученые, должно быть, еще чего-то не додумали.
— У нас бы уродила!.. Дай-ка поближе присмотрюсь…
Варвару Сергеевну потянуло к ветвистым колосьям; взяв Глашу под руку, она ни за что бы не взглянула ни на один стенд, даже на стенд искусных кубанских виноделов, возле которых толпилась порядочная кучка делегатов, — там, просвеченные снизу, искрились разных цветов бутылки, сложенные высоким курганом, и тут же из бочонка в стакан текло и не проливалось розовое вино. Женщины хотели пройти мимо виноделов, как тут им путь преградили Герои Социалистического Труда. Они выстроились вдоль всей стены, и пройти, не взглянув на их бронзово-темные, опаленные зноем лица, было просто невозможно. И если бы на портретах были лица незнакомые (мало ли теперь на свете Героев), то наши зерновички только бы мельком, так, из любопытства, заглянули и прошли бы дальше; но среди Героев, первым справа, стоял мужчина с куцей бородкой и сощуренными глазами, — портрет был до того знакомый, что женщины в эту минуту забыли о ветвистой пшенице, невольно остановились и уже дальше идти не могли: на них смотрел и усмехался, как живой, — кто бы, вы думаете? — Стефан Петрович Рагулин! Старик был нарисован кистью сочной и с любовью; по всему было видно, что художник хотел показать не только приметную рагулинскую бородку или рубцы морщин на худощавом жилистом лице, но самый характер этого человека, особенно тонко выраженный в прищуре маленьких, хитроватых глаз.
— Глаша! Гляди, кто на нас смотрит!
— Известно, — Рагулин.
— И скажи на милость, — как живой!
— Человек приметный: всему району покажи — узнают.
— И хитринка в лице так и сидит!
— Куда ж ее денешь! От природы.
Только что женщины хотели направиться все туда же, к ветвистой пшенице, как их внимание привлекли овцеводы: до чего ж таки красиво была заснята овцеводческая ферма, со всеми ее кошарами, выпасами, собаками, вагончиками и чабанами. Смотришь на фотографию, и кажется тебе, будто проходишь по степи и видишь, как разлилось по необозримому простору бурое море шерсти, — отара идет попасом, как туча, гонимая ветром, а чабан, в окружении скучающих собак, взошел на курган и задумчиво смотрит вдаль. Или ты уже видишь походную электростанцию, и от нее на электрических шнурах тянутся десятки ножниц, — невдалеке рядком лежат овцы, ножницы в умелых руках подрезают толстый слой тяжелой шерсти, и со спины овцы спадает на землю желтовато-белая снизу шуба… А оторвешься от фотографии — и тут же перед тобой кусочки той же шубы; шерсть связана пучочками, внутри она такая прозрачно-желтая, что кажется, будто каждый волосок пропитан топленым жиром.
— Такое богатство и у нас имеется, — сказала Варвара Сергеевна, — поспешим, Глаша, к тем курчавым колосьям.
И опять на пути наших делегаток повстречалась преграда. На этот раз был стол с ящичками, в которых лежал первосортный чернозем. По этому чернозему чья-то старательная рука разложила то желуди, по пять штук в кучке, то скользкие крохотные семена клена, то рядочки пшеничных зерен; тут же желтели листочки, соломинки, стебельки — издали игрушечная лесная полоса.
Наши делегатки постояли немного возле стола с ящичками и пошли осматривать ветвистую пшеницу. Мимо них прохаживались делегаты; по всему неширокому, но длинному фойе виднелись то косынки или женские шляпы, то чубатые или лысеющие головы; кто был одет в гимнастерку и галифе, а на ногах бурки; кто в отлично сшитом, впервые надетом костюме; кто в военном кителе с погонами, кое-где красочно рисовались генеральские лампасы; редко-редко у кого на груди не блестят ордена, медали. По оживленному говору, сливавшемуся в общий гул, было видно, что тут сошлись старые, добрые друзья, — до начала заседания им приятно было и поговорить и погулять вместе.
42
Конференция открылась в двенадцать часов дня. Сергею казалось, что те, кто сюда съехались, уже заранее, видимо еще в дороге, и тут, когда прохаживались по фойе, уговорились не терять напрасно времени и заниматься только делом. Впереди президиума — не на сцене, а в зале, в центре главного прохода, — стояла трибуна, с микрофоном, с двумя настольными лампами по бокам, со столиком, возле которого попеременно усаживались стенографистки.
Председательствовал Николай Николаевич, в черном костюме, в очках с тонким позолоченным ободком, глубоко сидящих на его хрящеватом переносье. Постукивая карандашом о графин, он предоставил слово для доклада Андрею Петровичу Бойченко; сам же сел, снял очки и начал не спеша протирать стекла платком.