Ему показалось, что ехать к Артамашову и вместе с ним собрать подписи — единственно правильное решение. Поэтому Евсей поспешил закончить обед, сложил оставшиеся харчи в сумку и, кое-как подвязав тонкой хворостинкой штаны, направился к коню, который, надо полагать, никак не ожидал, что его так скоро разлучат с сочной травой…
И вот уже снова, сидя на полстенке и помахивая плеткой, Евсей раздумывал о том, что нужно непременно поехать напрямик через Яман-Джалгинскуго степь и засветло прибыть на поля Усть-Невинской и там, не теряя времени, разыскать Артамашова.
Возможно, такой нетрудный план в тот день и был бы осуществлен, если бы не явилось непредвиденное обстоятельство: на пути нашего всадника совсем случайно оказался добродушный и не в меру словоохотливый старик, какого давно желал встретить Евсей; вдобавок ко всему новый знакомый оказался тоже Евсеем, но только не Гордеевичем, а Фомичом, — такой факт тоже немало обрадовал Нарыжного, ибо с тезкой всегда легче найти общий язык.
Евсей Фомич, невысокий и худощавый старик, с курчавой цыганской бородкой, в соломенной шляпе и в длинной, без пояса, рубашке, похожий на пасечника, исполнял обязанности сторожа на току, где лежала, поджидая автоколонну, не одна тысяча пудов зерна. Старик жил в наскоро сооруженном из соломы балаганчике, имел при себе кудлатую, с распушенным хвостом собаку и одноствольное ружье.
Одному среди степи жилось скучно. По природе Евсей Фомич был разговорчивый, вырос он среди людей и любил продолжительные и задушевные беседы, и вот уже больше недели старик был лишен этого удовольствия. Поэтому, увидев всадника, Евсей Фомич обрадовался и тут же стал подыскивать приличный повод, которым бы можно было заманить к себе незнакомца на час-другой. Меж тем Нарыжный, окинув беглым взглядом вороха зерна, успел заметить не только сторожа, сидевшего с газетой в руках, не только приставленную к плечу берданку, не только пушистый рыжий хвост собаки, трубой торчавший из балагана, но и такую важную деталь, как «Знак Почета» у старика на груди. «Эге, да сторож еще и орденоносец, — подумал Евсей, не отводя глаз от балагана, — вот бы такого человека подцепить для подписи… Надо попробовать, только с подходом и с осторожностью…» После этой мысли всадник взмахнул плеткой и смело направил Буланого прямо на балаган.
Не более как минут через десять Буланый уже пощипывал не очень сочную траву вблизи дороги, не без коварных помыслов косясь на светлые кучи ячменя, а в тени, возле балагана, опершись спиной о сухую и колючую солому, сидели два Евсея и вели неторопливую беседу.
— Евсей Фомич, — сказал Евсей, поглядывая на рыжую собаку, изнывавшую от жары и безделья, — должность у тебя ответственная… Хлеб ежели что — беда! Его надо оберегать, как золото.
— А то как же! — охотно согласился Евсей Фомич. — Сказать, должность хоть и ответственная, но она мне дюже по сердцу. Люблю охранять колхозное добро, привык к этому делу. Все года, еще до войны, работал объездчиком.
— Осмелюсь спросить: а за что пожаловали тебе эту награду?
— За мое объездничество… У нас поля обширные, и, чтобы посевы были в сохранности, требуется острый глаз, чтобы ты все сразу видел. Тут и всякие укосы могут быть и потравы скотом, — есть же такое дурачье, что так и норовит пошкодить чужой хлеб. Так я, бывало, сяду на коня — и гайда по степи, от меня никто не скроется. Ночи не спал, а хлеб сберег. А хлеб в том довоенном году у нас был сильно хороший. Ну, кому давали награду за урожай, а мне за сохранность…
— А почему же это зерно не вывозите на элеватор?
— Выдерживаем кондицию. Обмолот же комбайновый, ну зерно и было малость влажновато. Подсыхало, ворошили его каждый день. Это урожай двух бригад. Ох, и беспокойная бригадирша! В третий раз повезла зерно на пробу… Вот ежели вернутся с хорошим результатом — колонна подъедет, и Евсею больше делать тут нечего.
— Это, случаем, я повстречал не ваших бригадирш? — спросил Евсей, ощутив в теле знакомый озноб.
— На бедарке?
— Кобыла у них такая брюхатая.
— Серой масти? Это они.
«Вот оно куда я забрел, — подумал Евсей. — Тут надо поторопиться, кончить дело с этим сторожем — да и гайда дальше…»
Однако, как начать разговор о том, что его заставило подъехать к этому балагану, он не знал. Снова пришлось заводить беседу о том, о сем, а потом, как бы к слову, спросить, как жилось тезке до коллективизации. Евсей Фомич, казалось, только и ждал таких расспросов и охотно начал длинную повесть о своей жизни, начав ее чуть ли не с детских лет. Особенно подробно он рассказывал о том, как влюбился в дочку богатого казака Кагалдина, у которого служил батраком, и как этот Кагалдин выгнал парубка Евсея из дому, а свою дочку посадил в амбар, как в тюрьму, и продержал ее под замком все лето… Эта любовная история, разумеется, мало интересовала Евсея, но он терпеливо слушал, а день уже подходил к концу, и скоро должен был наступить вечер. Слушать же дальше повествование сторожа у Евсея не было никаких сил, и он начал действовать более решительно.