Доверившийся коню Евсей скакал, как говорят, напропалую, желая одного — любой ценой избавиться от погони. Лай собаки вскоре смолк, не доносился и крик сторожа, но Евсей гнал и гнал коня. И вот теперь, проскакав километров пятнадцать, он увидел огни автомобильных фар, которые как бы указывали путь на Усть-Невинскую. Видя такой важный ориентир, наш путник не сомневался, что едет в нужном направлении; поэтому он перевел коня на шаг и облегченно вздохнул. Во рту у него пересохло и горчило так, точно он жевал полынь; тело уже не дрожало, а горело: оно покрылось таким обильным потом, что рубашка прилипла к спине.
«И что за черт, а не человек, — думал Евсей, еще боязливо поглядывая по сторонам и тяжело дыша. — Вот тебе и тезка, мог бы и застрелить… А тут еще, как на грех, этот волкодав прицепился ко мне…»
Евсей Нарыжный нагнулся, потрогал рукой ногу и ахнул: весь низ правой штанины был разорван в клочья. Тогда он стал ощупывать пятку, пальцы, голень, — крови не было. «Значит, слава богу, не покусал, — с облегчением подумал он. — Это еще мое счастье, что в зубы этому зверюге попались штаны, а не нога: искалечил бы… Эх, плохо, плохо… Ежели мое дело так и дальше пойдет — беда, не вернусь к Хохлакову живым. Зря не поехал я сперва к Артамашову… Мы бы с ним все обдумали, обмозговали и начали б действовать по плану…»
Слова «мы бы все обдумали, обмозговали» живо унесли его в Усть-Невинскую, и тут ему совершенно реальной картиной представилась встреча с Артамашовым. Вот они, пожавши друг другу руки, идут степью, — одни — кругом ни души; подходят к реке и садятся у берега. Между ними сразу же начинается задушевный разговор. Евсей подробно излагает Артамашову обе неприятности, которые пришлось пережить ему в этот день. Артамашов то сочувственно качает головой, то ласково смотрит на своего друга. «Нет, дорогой Евсей Гордеевич, хоть ты человек и умный, а все же так собирать подписи не годится, — говорит Артамашов. — Тут нужно все заранее продумать, а потом уже действовать. Тебе, как лучшему своему другу, говорю: во всем положись на меня, а я на тебя. Помни — не Хохлаков, этот ожиревший боров, а мы с тобой доведем начатое дело до конца. Подписи собрать — это еще пустяк, я их в одной Усть-Невинской найду, тут тоже не все обожают Тутаринова — насолил он и своим станишникам…»
Евсей так увлекся приятными рассуждениями, что не заметил, как пересек полевую электромагистраль и спустился в отлогую ложбину. Поторопив Буланого и выехав на гору, Евсей снова хотел было хоть мысленно побыть с Артамашовым, но тут увидел нечто такое, что заставило его сразу забыть о своем усть-невинском друге, потянуть повод и остановить уже приморившегося коня. Перед ним шагах в пятистах горело зарево огней. И что же это за чудо? В такую позднюю пору, среди безлюдной степи, и такое обилие света! Похоже на пожар, но не видно ни дыма, ни огненных языков пламени.
Евсей подъехал ближе, услышав протяжный гул барабана, и увидел людей, брички, быков, тянущих волокушей солому, и скирды пшеницы, в которых пряталась молотилка.
«А где ж паровик? — подумал Евсей. — Не видно ни трактора, ни паровика, а молотилка аж ревет… Погляди, какая история! Эге, да это ж я уже на полях Усть-Невинской и набрел как раз на ток Рагулина, где действует электричество… Интересно посмотреть…»
Вид освещенного тока, молотилка без локомобиля и работающие люди, которых можно было рассмотреть, как днем, так заинтересовали Евсея, что он подъехал совсем близко и, оставаясь невидимым в темноте, не слезая с лошади, стал рассматривать диковинную молотьбу.
В сторонке возвышалась сложенная из кирпича высокая квадратная будка, а от нее на высоких столбах тянулись к молотилке три белых провода. По всему току, образуя порядочный круг, тоже поднимались столбы, а на них слепящим светом горели лампы, такое же сияние разливалось и над полками молотилки, освещая покрытые пылью лица двух женщин, развязывавших снопы, и согнутую, усыпанную остюками могучую спину зубаря. Из-под соломотряса и там, где решета выбрасывали полову, пробивались яркие пучки света, отчего падавшая на волокушу солома отсвечивала серебром. От женщин, выгребавших полову, ложились черные тени, и Евсею казалось, что лампы горят где-то в самом соломотрясе. Особенно много света было у приемных люков, так что Евсей хорошо видел и золотистые струйки зерна, падавшие в глубокий ящик, и столик возле весов, за которым сидел Стефан Петрович Рагулин, поблескивая стеклами очков, и весы, с которых четверо мужчин снимали набитые зерном мешки, сваливая их на подводу. Евсей заметил и Прохора Ненашева в комбинезоне и в шоферских очках, — он то нырял под молотилку, то брал лесенку и по ней подымался к тому мотору, который примостился на полке молотилки.