Прыжок вниз хлестнул холодом, трава хрустнула под ногами. Хвороста почти не осталось, я уходила все дальше от своего убежища, выискивала неотсыревшие ветви. Солнце осыпалось прозрачно с поредевших крон. Небо наливалось синевой – пронзительной, чистой, осенней, а зыбкий голос Атеши перемешивался с горящей памятью сна. Когда-то Мельтиар жил в нашей деревне, во всем подобный своей неистовой алой звезде, но Атеши был к нему добр, помогал советом и стремился помочь смирить бурный нрав, стремился понять.
В этой части рассказа он всегда умолкал, чтобы взглянуть на меня с укором, однажды даже прибавил вслух: «...так же, как ты стремишься понять Армельти», но я возразила запальчиво: «Я уже ее понимаю!»
...Но ни понимание, ни доброта, ни советы не помогли, а может и не нужны были ему вовсе – он жаждал лишь битв, чужого поражения и собственного триумфа. Однажды он совершил что-то настолько ужасное, что Атеши не решался рассказать прямо, говорил лишь, что теперь Мельтиар для нашей деревни не изгнанник, но враг. Верит, что враг. Если вернется, я не должна подходить, не должна говорить с ним, должна бежать прочь. Я всегда отвечала: «Ни за что убегать не стану!» И во сне Мельтиар сказал: нужно сражаться, сражаться пока остаются силы, но говорил о других врагах. Зажмурившись, я ощутила взгляд Атеши, печально по мне скользнувший, увидела скорбную складку его губ, устало поникшие плечи. Снова и снова спрашивала себя – я изгнанница? Что еще этот сон может значить? Но яростный, раскаленный сон казался мне светлей, чем сырой туман опустевшей деревни – все чаще она представала в мыслях именно такой. Гулкие, выжидающие дома и сердца, неизменные голоса над водой.
Я подсекла кинжалом тонкую ветвь, осыпанную брызгами дикой смородины, и лишь тогда заметила, как распахнулось надо мной небо. Изморось на траве и листьях оттаяла, золотилась в солнечном свете. Я поймала одну из ягод губами, мир замерцал темной сладостью. Осень текла вокруг многоцветно, звучала переливчатой новой песней – буйство догорающей жизни перед приходом зимы, в преддверии ледяного оцепенения, черных, бездонных ночей, молчаливых и долгих, долгих. Если с осенью я догорю, останется ли мой голос звучать в речной глубине и в небе? Песня моей души – осветит, изменит ли их голоса хоть немного?
Так и будет, я верю. Так будет. Мой свет – особенный, мое сердце бьется так горячо, в этом должен быть смысл, не уйду просто так. Пока мир догорает, приду к источнику, пусть берет меня и мой свет, пусть изменит и оживит опустевшее сердце леса.
Листва тихо зашелестела – я вздрогнула, насторожившись. Слишком близко подошла к той поляне, куда приходят за ягодами мои друзья. Если Решт, – я успела подумать, и по щиколоткам хлестнул гадкая слабость, словно лопнули жилы. Меня оглушил грохот ярости, раскаленной крови. Я перехватила кинжал для удара, готовая ринуться наперерез, умоляя себя скрыться, пощадить нашу дружбу, прошлое – но тут из-за деревьев выскользнула Кэми.
Решт говорит – мы с ней с разных краев неба, до того несхожи. Я всегда спорю – небо бескрайнее, но он лишь смеется. В чем-то он прав – Кэми настолько же мягкая, тихая, насколько я вспыльчива и упряма. Волосы у нее летучие и светлые, как лен, а глаза непроглядно черны. Как старшая, Кэми старается меня оберегать, вкрадчиво, неприметно – мне это смешно, такая она хрупкая. Наверное, мой побег так ее ошарашил, что она решила просто забыть обо мне, пока все не наладится. Как и все остальные.
И сейчас, замерев под узорной и алой рябиновой веткой, Кэми сжимала рукоять лукошка побелевшими пальцами и смотрела испуганно, словно встретила волка. Мне стало стыдно, я осторожно отступила на шаг – как сделал бы дикий зверь. Еще шаг – и скроюсь за деревьями, вернусь в убежище, обида не успеет воспалиться в сердце, забуду, забуду. Но тут взгляд Кэми потеплел, на губах замерцала улыбка, она взмахнула рукой – и я, зная, что надо бежать, что так еще хуже, остановилась.
Огонь разгорался медленно, трескуче. Дым путался в ивовых ветвях, горчил, забивая горло. Но Кэми улыбалась смелей и привычней, ее любопытный взгляд не отскакивал прочь, стоило мне его поймать. Я повторяла себе, что все как прежде, что не должна сердиться, хоть Кэми и не приходила ко мне, хоть и не поверит, если я заговорю о своем решении – нет смысла пытаться. Лучше молчать, слушать огонь, представлять, что мы собирали ягоды и устроились отдохнуть – как прежде, как в том времени, что догорает безвозвратно. Но молчание стало пустым и неловким. Мои спутанные волосы, царапины на сцепленных крепко ладонях, штанина, лопнувшая на колене, обтрепанные рукава куртки, мое лицо и руки, вся я – все казалось изломанным, лишним. Я тосковала о свете, которым до сих пор не стала, о свете, который все видели во мне прежде – но больше уже не видят. Я чувствовала это в холодеющем, посеревшем воздухе между нами, в задумчивом внимании Кэми. Она осторожно придвинулась, тронула за плечо: