– Я привел ее, – сказал Атеши.
Меня он снова не замечал – я тень, безумец, меня нельзя прогнать, но и смотреть на меня незачем.
Что ж, значит и я могу не смотреть на них.
Я повернулся к Нэйталари, взял обе ее руки в свои. Она подняла взгляд – солнце вспыхнуло в ее глазах, золотисто-карих, чистых. В них было столько веры и столько силы, что я понял – никто нас не сломит.
Глядя на Нэйталари, сжимая ее ладони, я повторил то, что уже сказал, слово в слово.
– ... вошла в источник вчера ночью и вернулась ко мне.
Взгляд Нэйталари, стук ее сердца, чувства и мысли, бушующие совсем рядом, вторили: к тебе, к тебе. А потом она вскинулась, посмотрела на тех, кто остался где-то там, позади меня, в пыльном сумраке, и сказала:
– Вам это может не нравиться, но это правда. – Ее голос разносился по дому собрания, звучал твердо, но под ним таились слезы, запертые так глубоко, что только я мог различить их. – Вы должны это чувствовать, как бы ни злились.
– Да, твой свет изменился, – согласилась Мишма. Равнодушные, тусклые слова.
– Хватило все-таки сил, – добавила Зири, и я не смог понять, радуется она или сдерживает ярость.
– Никто не злится. – Атеши произнес это так печально, осуждающе, что Нэйталари поникла.
Нэйталари, источники окружили нас своей песней, и мир снова расцвел, воздух стал прозрачней и чище. Эцэлэт. Служите, сияйте, живите для нас.
Шаги, скрип половиц, приглушенные, неразличимые разговоры, – не оборачиваясь, я понял, что все пятеро отошли, оставили нас у входа. Совещались, что же с нами делать. Наконец, Атеши заговорил вновь:
– Ты теперь посвященная и должна вместе с нами петь у источника, отдавать свет звездам деревни. – Он замолк на мгновение, словно решая, говорить ли дальше. – Можешь теперь жить отдельно. Пустующий дом в излучине реки – давно уже ждет тебя.
Не посмели прогнать ее, признали. Но я все еще не мог ощутить облегчение – чувствовал лишь боль и печаль Нэйталари. Атеши так и не захотел понять ее, никто из них не захотел.
Моя мысль пылала, рвалась к ней, я пытался сказать: мы вместе, мы будем светить, мы изменим Сердце леса, мы исполним пророчество Тилани, так будет, верь мне.
И мне не нужно было спрашивать, я знал, – Нэйталари мне верит.
Нэйталари
Вечерняя песня сияет, как никогда прежде, и свет Эцэлэта, и свет источника тянется к небу сквозь мое сердце, мой голос озарен их голосами. Лесной шелест, шепот и плеск воды, и далекий звон остывающего осеннего неба – уже черного насквозь, уже осыпанного звездами.
Я счастлива, но не могу быть совсем счастливой – когда на выдохе песня взмывает выше, меня охватывает незнакомая тревога. Словно за спиной у нас и вокруг – стылая, загустевшая вода, словно река, ловящая искры источника, на течет сквозь эту воду, мутнеет. Я знаю, откуда взялось это чувство, но не хочу думать об этом. Сжимаю руку Эцэлэта крепче и вливаю в песню все больше сил.
Стихает она постепенно, обмелев, обращается в недолгие шепоты и слова, и затем – в тишину. Все пришли к источнику сегодня, все пришли на меня посмотреть. Мне холодно, я перестала петь и свет улетел в небо, а запах остановившейся воды остался, протянулся вокруг. Я не успеваю сказать Эцэлэту: «Уйдем отсюда», – кто-то подходит ко мне, кто-то меня поздравляет, я вижу лица размытыми, далекими, я смотрю за реку, ищу глазами наш дом, невпопад понимаю – сейчас деревня и правда пуста, как в тот раз, когда я приходила сюда тайком, но все же здесь, почему так?..
Мелкая рябь радости сменяется общей тревогой. Мне всегда говорили, что после моего посвящения будет праздник, но верить в это было так же наивно, как в другие мои мечты. Моего света недостаточно, чтобы они увидели, чтобы поняли. Снова и снова спрашиваю себя: если бы я отдала всю душу, все осталось бы так же?.. Не хочу спрашивать об этом Эцэлэта – я чувствую, как сердце его, еще звучащее песней, постепенно темнеет, как замыкается взгляд, такой горячий, пронзительный, пока мы были вдвоем – но не могу остановить эту мысль.
Хэлми подходит к нам, голос его растерянный, словно он сам не знает, рад или напуган. Я говорю ему тихо:
– Видишь, никто меня не обидел, – и улыбаюсь – эта улыбка бледная, слабая, но вся моя сила в небе и вокруг, в остановившейся воде. Хэлми не понимает, что я шучу, что все теперь хорошо, смотрит встревоженным, долгим взглядом, скомкано попрощавшись, исчезает за чужими спинами. А потом кто-то говорит – не вижу, кто – «...лучше бы занимался своим делом». У меня нет сил отыскать, ударить этого человека, я поднимаю глаза – Эцэлэт смотрит перед собой почти отрешенно. Последний отсвет песни тает в его глазах, и я наконец говорю: