– Уйдем отсюда, пойдем домой.
*
Наш дом стоит в излучине реки.
Еще днем, ступив в комнату, полную нетронутой тишины, я замерла, охваченная восторгом. Вода, полная песен, несла небо мимо наших окон, плеск солнца рассыпался по стенам и полу. Эцэлэт обнял меня, и наша тень протянулась по солнечным волнам новой рекой, и все другое стало неважным, и я забыла, что случилось в доме совета, отбросила слова, которые Атеши сказал мне мысленно.
И сейчас тоже хочу забыть.
Когда мы возвращались сюда среди молчаливых домов, Эцэлэт сказал мне:
– Это была лучшая вечерняя песня, – и, счастливая от того, что он счастлив, я решила – да, да, главное, мы будем петь вместе, вместе будем сиять, и они увидят.
Но теперь я смотрю, как поднимается к небу свет источника – сижу на расстеленном одеяле, и окно может поймать лишь небо и этот одинокий свет – и вспоминаю их, и не могу успокоиться.
В доме совета, после того, как сказал, что не злится, Атеши коснулся моей души:
Не обязательно было заходить так далеко.
Будто я выбрала Эцэлэта из упрямства, чтобы наказать их за невнимание, будто я настолько глупа и легкомысленна, а чувства мои и слова – пыль на ветру.
А сегодня, когда мы уже уходили, он бросил мне в спину:
Ты поешь так прекрасно. Может, все к лучшему. Приходи завтра, нам нужно поговорить.
Наверно, Атеши хотел произнести это примирительно, мягко, но такого голоса я не слышала у него никогда – ни вслух, ни мысленно он никогда так не говорил. Он вообще редко говорил со мной мысленно – в детстве я пугалась, когда его голос звучал у меня в голове, всегда отвечала вслух, очень ясно и громко, чтобы его заглушить. Годы спустя я стыдилась себя из-за того, какой была неблагодарной и жестокой – но сегодня вспомнила, почему поступала так.
Словно остановившаяся вода, сквозь которую текла наша песня, заговорила со мной.
Но я не вздрогнула, не обернулась и не ответила – а теперь не могу забыть.
Только шаги Эцэлэта, его свет и голос смягчают эту память, царапающую душу. Он ходит по комнате, поет, чтобы согреть воду в чашках, и мутная, утомительная тревога отступает, словно каждым движением он прядет сияющую завесу между мной и всем плохим, что может случиться в мире.
– ...Странно, – он стоит у окна, и далекий летящий свет омывает его силуэт, – что здесь никто не жил так долго. Разве из других домов так виден источник?..
Я подхватываю чашку. Ловлю ладонью, губами отзвук его отзвучавшей песни. Вкус сухих трав, растворенный в ней, душистый и мягкий.
Дом и правда кажется необитаемым – до сих пор. Каждый звук откликается особенно гулко, нет еще ни скамей, ни стола, ни осенних амулетов и трав на окнах. Но мне хорошо и так – дерево напитано летним теплом, и этот дом только наш, и никто нас не потревожит. Можно представить, что есть только источник и мы – на долгие дни пути.
Какой всё-таки жалкий я человек. Счастлива и готова про всех забыть.
– Может, этот дом специально оставили для меня? – улыбаюсь, но улыбка наполняет рот сухой горечью. – ...хотя нет, конечно нет. Вряд ли.
Совсем темно – в лесу было светлей. Эцэлэт садится рядом со мной, отблеск свечи в глиняной плошке выхватывает из густого мрака его черты.
– Да, – говорит он задумчиво, – наверное, это дом для посвященных. Хотя об этом не говорили.
Дом для посвященных – для нас. Я верю, что это правда, я не хочу никакой другой правды. Эцэлэт находит мою ладонь в темноте, глаза его чернее и глубже теней, окутавших нас, он шепчет:
– Я все время слышу, как наши песни звучат вместе.
Это звучание, с того самого мига пронизывающее душу, то тихое, то настойчивое, обжигающее, захлестывает меня. Сердце мое тает, и я не хочу другой правды, не хочу разрушить этот миг, и говорю торопливо: