Прошло две ночи, когда он сказал, что научит меня своей песне.
Я стояла у окна, наблюдая, как расцветает бледное, прозрачное утро. Мир замер на границе зимы, наш дом стал его раскаленным сердцем. Я подумала: «Как будет неловко, если Хэлми сюда придет», впервые за прошедшие дни улыбнулась, вспомнив кого-то из деревни, и решила разбудить Эцэлэта. Но не смогла – сидела рядом, смотрела на его спокойное, светлое лицо, перебирала его лунные волосы. Сны стирали тени тревог, тени тех лет, что он провел в нашей деревне, как отверженный. Сны или то, что я рядом – хотя я ведь за все эти годы так ему и не помогла. Но я чувствовала – он слышит, как наши пути соединяются, как вместе звучат наши души. Я затихла, очарованная этим звучанием, сон и явь перемешались.
А потом он сказал.
Я виском прильнула к его груди, наши песни звучали вместе, сияли, как рассвет над водой, спокойной и медленной после грозы. Эцэлэт протянул руку к уснувшему очагу – я собиралась разжечь его, но позабыла – тихо пропел несколько слов, нас окатило теплом. Я подумала: «...вот бы всегда», и Эцэлэт сказал:
– Научу тебя своей песне.
Эти слова прозвучали так близко, я услышала их кожей, их эхо во мне разбило сердечный ритм. Дыхание оборвалось – счастьем вперемешку с тревогой. Я представила, как он слушает меня, как говорит: «Может быть, мы поторопились», и у меня потемнело в глазах. Но гораздо сильней была моя жажда, мой восторг – раскаленный, слепящий.
– Да, – зашептала я,– да, да, я всегда хотела узнать.
Весь день мы бродим по остывающим тропам. Иногда я замечаю, как мир медленно, вдох за вдохом, выцветает – последние яркие листья, последние стебли, омытые туманом и холодной росой. Но лишь иногда – рядом с нами все светится. Тишина, окружившая нас, глубокая, безмерная. Только голос его звучит, да слышится плеск реки, мерный, от холодов потемневший, и пение наших душ, переплетенных в земле. Но эта горящая тишь – прозрачная, чистая, только наша, мне хорошо в ней. Многоголосье деревни кажется отсюда пустым и мутным. Я не хочу возвращаться.
Эцэлэт показывает свои охотничьи пути и ловушки – следы и знаки одинокой жизни здесь.
И рассказывает про песню.
– Сначала мне показалось, это эхо источника, – говорит он задумчиво, – оно становилось все яснее, и я понял, что, иногда, засыпая, уже слышал эту мелодию, но если пытался вслушаться, всегда просыпался, она исчезала. А затем услышал наяву, все яснее, и не просто услышал, а начал понимать, и чем больше понимал, тем отчетливей она звучала.
Мы сидим на земле, на его расстеленной куртке, и я черчу линии на его ладони, запястье, тереблю шнурок на рукаве его рубашки – не могу успокоить руки, так боюсь подвести. Скрытый источник поет совсем близко, ласково меня утешает – как речная вода. Но слова Атеши застряли у меня в голове, память обрушивается пыльными комьями. Как бы я хотела быть достойной Эцэлэта, способной тоже найти песню, способной изменять сердца людей своим светом! Но я не такая. Я уже даже не знаю, для чего мой свет был так нужен, почему он, такой слабый, мог так много значить для Атеши.
Я не такая, но для Эцэлэта изменюсь. Я постараюсь.
– Покажи мне, – из-за волнения голос у меня звучит почти требовательно, безоглядно, – хочу попробовать.
*
Стрела рассекла сумерки, впилась в кору – эхо песни рябью откликнулось в земле и в небе, ветви зашумели над нами, осыпая изморосью и хвоей. Обжигающее, губительное спокойствие песни еще звучит во мне, еще чувствую ее форму сердцем – зажатый в ладонях кинжал. «Она бьет в самый центр жизни, – объяснил мне Эцэлэт, – ее никак не заметишь, пока она не ударит. А если спеть ее на оружие, и быть под покровом песни теней, то оно станет почти таким же неразличимым». Я хочу попробовать спеть еще раз, но так и не поняла, хорошо или плохо у меня получается. Эцэлэт сказал, что хорошо, его радость меня согрела – я хочу поверить, но не могу, пока не узнаю наверняка.