Она очень бледная. Синие тени лежат на скулах и под глазами, зрачки расширенные, бездонные. Она зябко кутается в одну из своих шкур, а вокруг рассыпаны угли – огромным созвездием, линиями, кругами. По одной из этих линий я приближаюсь к ней, сердце колотится так, что сон вот-вот лопнет.
Может, все, что я вспомнила, те солнечные дни, смех и счастье, только привиделись мне? Потому что Армельти здесь по-настоящему, ей по-настоящему больно. Она вскидывается, заметив меня, и сразу опускает плечи. Взгляд остается таким же далеким. Я сажусь рядом, спрашиваю:
– Что случилось?.. – Так трудно говорить, слова разбивают дыхание. Армельти молчит. Молчит долго-долго, все то время, что мы не виделись, сыплется черной золой. Случилось что-то очень плохое.
– Мы с Ринми расстались, – наконец отвечает она.
– Почему? – спрашиваю я, и мой голос звучит очень глупо, по-детски тонко – время льется и льется вспять, пока Армельти глядит куда-то сквозь сон, не откликаясь. Я прикасаюсь к ее руке, и когда свет соскальзывает с моих пальцев, понимаю, сквозь какую пропасть тянется это прикосновение, этот свет. Дни пути, дни ее горя.
Но мой свет достигает сердца, и Армельти начинает говорить. Тени воспоминаний скользят мимо – не успеваю вглядеться, слышу только далекий и тихий голос. Армельти рассказывает, что у нее должен был появиться ребенок, но когда подошел срок, Ринми не захотел отвести ее в свой дом. Побоялся, что придется остаться там слишком долго, не хотел навязывать родной деревне звезду, которую там не ждали – а потом и вовсе исчез.
Сон становится муторным, горьким. От этой горечи дыхание у меня пресекается. Армельти умолкает снова, я сжимаю ее ладонь, чтобы дотянуться хотя бы до эха памяти, которую она прячет, хотя бы часть боли забрать. Но что от меня толку? Я столько обещала всем и не сдержала ни одного обещания, мир мог измениться, но я ничего не сделала - и вот что случилось.
– Мне помогли другие люди, – говорит Армельти, – все уже хорошо.
Я встряхиваю головой, понимаю, что лица Ринми не помню, так сильно его ненавижу, что черты и улыбка стираются.
– Зачем же он пошел с тобой, если по-настоящему не любил? – Себя я тоже за эти слова ненавижу, это жестоко, неважно, но во сне я не могу разделить слова и мысли.
– Любил, – в глазах Армельти проскальзывает отсвет тех летних дней, что теперь кажутся сном, – но недостаточно сильно, чтобы чем-то рисковать из-за меня.
Зачем я пришла сюда? Я что-то должна была сделать, но сейчас нет ничего важней, чем свет, который могу отдать. Со мной шел кто-то еще – но я не вижу его, наверное, он растворился в волнах сна, и теперь мы снимся ему, потому можем оставаться рядом. Когда Армельти спрашивает обо мне, я сперва не могу вспомнить, что же со мной наяву, помню только Эцэлэта, только источник. Я рассказываю про свой побег, про посвящение – и постепенно все возвращается. Говорить тяжело. Добираюсь до того дня, когда осталась возле источника вместе с советом – сердце облеплено илом, привкус болотной воды в каждом слове – и не могу, не хочу продолжать.
– ...И Эцэлэт, – его имя придает мне сил, – понял, они не посвященные на самом деле.
– Я не удивлена, – говорит Армельти, и я киваю, опустив взгляд. Здесь, среди медленного дыхания алых созвездий, в горьком воздухе, все, что мы выяснили, уже не кажется таким непостижимым и странным.
– Мы должны узнать, что произошло тогда с Мельтиаром, с источником… чтобы понять, что нам делать.
Армельти медлит. Губы у нее бледные, но взгляд ясный, уже не пронизанный сном насквозь.
– Я..,– она тихо вздыхает, говорит с сожалением, – я не могу рассказать. Нужно спрашивать его самого. Но вам может грозить опасность, настоящая. Будьте предельно осторожны.
Я киваю, сжимаю ее ладонь – свет летит, летит, пока я не исчезаю.
Часть первая. Глава 14. Сердце Леса. Зима
Эцэлэт
Когда Нэйталари проснулась, мне почудилось, что белый сон не покинул ее, проник в явь. И день ото дня это чувство крепло, я ничего не мог с собой поделать.
Мир побелел, стал звонким и хрупким. Снежинки кружились, падали на поникшую траву, оплетали окна серебристой вязью. За ночь на реке выростал призрачный лед, – мерцал на отмелях, у берегов, – а днем таял, исчезал бесследно.