Эцэлэт подступает ближе, его сосредоточенность, настороженность – натянутая тетива, словно мы на охоте, тихо крадемся в зарослях. Его внимательный взгляд, ладонь, крепче обнявшая мои пальцы возвращают мне равновесие.
И тогда Кэми решается заговорить:
– Это теперь навсегда, – ее голос подрагивает, ломкий, как первый лед, – всегда будет так?
Сперва я хочу ответить – да, я всегда буду с Эцэлэтом, никогда его не покину, не стоит выжидать, даже на шаг я не отступлю. Но потом понимаю – Кэми спрашивает про другое.
Всегда ли мы будем ходить сквозь деревню, опутанные паутиной взглядов, но невидимые никем?
Навсегда ли между мной и моим учителем, моими друзьями, всеми людьми, что так любили меня, так ждали мой свет, этот омут молчания?
Кэми смотрит отчаянно, я замечаю слезы в ее глазах и так хочу сжалиться, обнять ее, сказать – нет, нет, не навсегда, мы исправим все, мы покажем всем правду, только поверь мне, и все изменится.
Но говорить это вслух глупо, жестоко.
– Не знаю, – произношу я тихо, – может быть, все изменится.
Только не знаю, как.
Снег летит мимо нас, пушистый и легкий. Солнце тонет в облаках, выцветших, скомканных ветром. Кэми молчит, опустив голову – слышала ли она мои мысли? Моя душа распахнута, я ничего не хочу скрывать.
– Скажи, а ты до сих пор считаешь… так, как тогда сказала? Что вы с Рештом не друзья?
Сколько ни пройдет времени – дни, недели, – но по-прежнему все уверены, что я взбалмошный ребенок, вскипаю легко и беспричинно, так же легко забываю. Кэми желает, чтоб было так, мы всегда были все вместе, почти созвездие, я всегда была с ними, светила для них, нельзя же перечеркнуть всю нашу жизнь, правда ведь? Правда?
– Да, – говорю я со злостью, которую, может, уже не прощу себе – но это проще, чем простить слепоту – и себе, и Кэми. – Те, кто против Эцэлэта, друзьями мне быть не могут.
Мы уходим, и песня Эцэлэта обнимает меня, пытаясь согреть, унести боль, он говорит без слов:
Не думай о ней сейчас.
Но я слышу, как она плачет, даже через много шагов, даже когда уже нельзя услышать, даже когда мы пересекаем реку. Горе Кэми вплавилось в душу, замершим эхом осталось во мне – горе, причиненное человеку, о котором я должна заботиться, необъясненное, несправедливое.
Но я ушла, не оглядываясь – а значит, сказала правду, значит, не отступлю.
*
После заката все окна заволокло тьмой.
Влажная и смурная, она размывает свет за рекой ледяной моросью, надсадно взвывает над домом. Но мне хочется вырваться в эту тьму, мне еще тесней, чем утром, я брожу от окна к окну, все ускоряя шаг, начинаю петь и сразу бросаю – вопрос, что я не задала Эцэлэту утром, комом стоит в груди, слезы Кэми заглушают мой собственный голос.
Стук, нетерпеливый, частый, как град, я слышу не сразу. Эцэлэт подходит к двери, замирает на пороге, чутко прислушивается, потом открывает.
В дом врывается Тилани – взъерошенный, бледный, с лихорадочными пятнами на скулах. Он говорит сбивчиво и поспешно – сперва мне кажется, о том, что Решт напал на него, потом понимаю – нет, лишь напугал, пытаясь узнать наши мысли и планы. Я достаю для Тилани чашку, зачерпываю воды, ссыпаю в нее сухие травы – но руки дрожат, песня слоится и рвется от гнева. Конечно же, Кэми пересказала наш разговор, но как подступиться к нам, наверное, Решт не знает, Атеши еще не объяснил, не приказал. Потому собрал друзей и запугал человека, который не умеет сражаться, нашего гостя, гостя деревни.
– Оставайся здесь, – говорит Эцэлэт, – возвращаться туда опасно.
– Надо будет еще раз проверить, – бормочет Тилани, – не собрались ли они следить за мной? Я не уверен, что они говорили это всерьез, но...
Так странно, Тилани, пророк, способный увидеть любую чужую тайну, проникнуть в будущее и прошлое мира или человека, пришел в такой ужас от мысли, что кто-то за ним проследит. Он говорит и говорит об этом, пока я не перебиваю его, протягивая чай:
– И без слежки понятно, что ты здесь. – И, когда он берет чашку из моих рук, спрашиваю: – Что ты видел? Там, в будущем, про Решта?