Решимость захлестнула душу. Мой голос смолк, но песня еще звучала над поляной, капли света дрожали ей в такт. Я протянула к ним руку, и они легли в ладонь, превратились в холодное пламя. Я повернулась, тени деревьев качнулись следом, расчертили сугробы.
Поляна была пуста, но кто-то приходил недавно, истоптал ее западный край. Глубокие борозды следов тянулись в глубину леса. Трое или четверо тут побывали – не охотники, те ходят легко и осторожно, а эти отпечатки оставили домоседы, что редко забредают зимой в чащу. Я подобрала поклажу и пошла по следу.
Но вскоре остановилась: неуклюжая тропа уходила к Сердцу Леса, а мне туда идти было рано. Я подняла огонь повыше, отыскала на стволе зарубку – прямую, не замазанную черным – и, поймав направление, двинулась к охотничьей хижине.
Чужой огонек мигнул вдали, разгорелся алым. Отблески легли на высокую фигуру с луком за спиной, с полным колчаном, – или темнота обманывала меня? Я остановилась, сжала кулак, потушила холодное пламя. Что толку? Ночной странник успел меня увидеть.
Он взмахнул рукой – подходи, не бойся! – а когда я пошла навстречу, позвал:
– Армельти! Это ты?
Его голос был мне знаком.
– Карнэри, – сказала я, когда между нами осталось лишь несколько шагов.
Да, это был он, охотник из Четырех Вех. Каждый раз, оказываясь в этом лесу, я охотилась вместе с ним, дарила половину добычи звездам его деревни. Они были добры ко мне.
Но сейчас Карнэри смотрел беспокойно, вглядывался во тьму за моей спиной.
– Ты одна? – спросил он.
Верно. В последний раз я была здесь вместе с Ринми, мы ночевали в лесу и в Четырех Вехах, он перезнакомился со всеми, кого мы встречали, всем говорил, что решил разделить мою судьбу. Конечно, Карнэри удивился, что я одна.
Нет, что-то еще было в его словах, он тревожился, – будто Ринми мог потеряться, сгинуть, будто я не сумела уберечь его. Да, не зря на стволах чернели знаки.
– Одна, – кивнула я. – Все хорошо.
По дороге к хижине мы молчали. Я шла следом за Карнэри, слушала ночь, гнала мысли о Ринми. И войдя в дом, заговорила не сразу. Проще было забыться в делах: отряхивать на крыльце снег с сапог и шкуры, потом – уже внутри – складывать поленья в очаге, разводить огонь и зажигать свечи, вытаскивать припасы из мешка.
– Оставь, – сказал Карнэри, – здесь есть еда.
Он опустился на скамью возле огня, скинул капюшон и рукавицы, но куртку не расстегнул. Дом еще не прогрелся, наше дыхание клубилось паром. Я села рядом, прикоснулась к руке Карнэри и едва не отдернула ладонь, – его тревога меня ошпарила, смятение затопило душу. Я заговорила и сама едва расслышала свои слова.
– Это ты вырезал знаки? Или Эцэлэт?
– Нет. – Карнэри мотнул головой. – Наверное, его учитель. Предупреждает, не хочет, чтобы Эцэлэт возвращался.
Эцэлэт ушел, оставил Нэйталари? Там, во сне, она говорила: «Я теперь его звезда», и…
Наверное, эти мысли грохотали, прорывались в прикосновении. Карнэри взглянул на меня и сказал:
– Они с Нэйталари собирались в Эрату. Должно быть, отправились туда, надеюсь, что так. Они приходили к нам, но с тех пор я их не встречал.
Поделится ли он со мной всем, что знает? Или утаит от блуждающей звезды? Что ж, пусть видит, что я ничего не скрываю, пусть чувствует, что говорю правду.
Я закрыла глаза и призналась:
– Мне снился белый сон. Там была Нэйталари, я видела, ей нужна помощь. Но я так долго шла. Расскажи, что здесь было.
Огонь трещал, холод отступал, таял с каждым мгновением. Карнэри вздохнул и заговорил.
Я слушала его рассказ, не перебивала, не спрашивала, старалась запомнить каждое слово.
Аркаари
В лицо ударил ветер, выбил дыхание, обжег лицо стужей. Я зажмурился, попытался отвернуться – и оступился, провалился в снег почти по пояс. Так и замер, вцепившись в посох.
А я-то думал, что морозы мне нипочем. В Верхней Эрате холоднее, чем в низинах, зима приходит рано, а весна не торопится, дома утопают в сугробах. Но всегда рядом напитанные теплом ступени и камни дорожек, голоса людей и источника. Любая вылазка – в самый ненастный, ветреный день, – заканчивается у знакомого очага, среди разговоров и песен. Там легко быть бесстрашным и сильным.