Вдруг она поймала себя на мысли: почему так получается - вот она была на острове и в гаю с Сергеем Сорокиным, ей приятно и хорошо было болтать с ним о космосе, о поэзии, о том и о сем, но лишь только Сорокин заводил разговор о своих к ней чувствах, Вера уводила его в сторону. Признания Сорокина были ей неприятны. А тут она ждет, ждет нежных и ласковых слов, ловит интонации и оттенки голоса, когда он произносит ее имя. Сорокин называл ласкательно "Верочка", но ее это не очень радовало, было просто приятно. А Михаил - все "Вера" да "Вера" и только раз назвал "Верочкой", и слово это разлилось в душе ее горячей, волнующей волной.
Вера ждет его слов, а он молчит, какой-то растерянный и настороженный. У девушки еще мало жизненного опыта, одной природной женской смекалки пока недостаточно, чтобы понять, что в молодой душе Михаила уже бродит хмель. Он чувствует, как дышат березы, в искристую тень которых они вошли, дышат и шепчут друг другу о разгаданной тайне молодой пары. Он смотрит на веселые и приветливые березки, вышедшие встречать их, смотрит украдкой на девушку. Вот она остановилась, прислушалась и, щурясь от светлой белесо-голубой пестроты берез, с ног до кудрей разукрашенных тонким, неповторяющимся рисунком, сказала с восхищением:
- Смотрите, Миша, как балет "Лебединое озеро". Помните танец маленьких лебедей? Березки - лебеди…
И, не дожидаясь ответа, прислонилась лбом к свежей и гладкой бересте березы, закрыла глаза от полноты счастья. А он смотрел на нее с откровенным восхищением и уже не мог прятать свои чувства, просто смотрел во все глаза, влюбленные и переполненные влагой невысказанной радости. А когда она резко вскинула голову, сверкая ясными, лучистыми глазами, впивающимися в бездонную красоту березовой рощи, он произнес, растягивая в полушепоте слова:
- Мне тоже Чайковского напоминает. Только знаете, Верочка, не балет, а симфонию. Или просто музыку. И березы кажутся не лебедями, а звуками, такими мелодичными, чистыми, бело-зелеными, голубыми, розовыми, - плывут, плывут во все стороны, трепещут и замирают там, в глубине рощи. 'Когда я вхожу в эту рощу, мне всегда кажется, что я попадаю в какой-то храм музыки. - Он остановился, прислушался. - Это сейчас тихо. А весной что здесь делают птицы!.. Мы придем с вами сюда весной. Хорошо, Верочка?..
И теперь она открыто и благодарно смотрит в его влюбленные глаза, которым уже нечего скрывать, и ждет повторения просьбы.
- Придем, Верочка?..
Михаил делает шаг к ней, только один трепетный шаг, на который не сразу можно было решиться, и вот они стоят уже совсем рядом, глаза в глаза, слышат жаркие дыхания, читают мысли друг друга, чувствуют, как замирают и тают сердца.
- Придем, Миша, - отвечает она шепотом, и ему кажется, что он видит эти два таких нужных слова, видит воочию, как легко спорхнули они с тревожных розово-сочных губ, затрепетали ресницами, как березовые листочки, взмахнули крылами ее тонких крутых бровей, запали в сердце ему как великая надежда.
Он робко положил свою руку на ее корзину, потом коснулся ее руки, - и точно по соединенным невидимым сосудам побежали встречные потоки, сливаясь в один, заполняя их обоих до краев одним и тем же чувством, общим, единым, тем могучим всеисцеляющим элексиром, который человечество с незапамятных времен называет любовью.
Вера хочет и не хочет высвободить руку свою из его сильных и горячих пальцев, рука ее не слушается. Так приятно идти рядом с любимым далеко и долго - всю жизнь, по любым дорогам, ночью и днем, в жару и метель. Они идут, медленно переставляя ноги, а лица их, как распустившиеся цветы, улыбаются и сияют золотистыми искрами среди беззвучной бесконечной золотисто-голубой симфонии березовой рощи.
- Помнишь воскресенье, когда Захар Семенович приезжал? - говорит Михаил. - Ты стояла возле полисадника и сама была похожа на воскресное утро. Вся - как утро. Ты не обижаешься, что я тебя на "ты" называю?
- Наоборот, прошу тебя.
- Верочка… - роняет он.
- Что… Миша? - в тон спрашивает она.
Он не отвечает. Да и не нужно, зачем? Ведь это не вопрос, это невольный голос радости, безудержный крик счастья. Они медленно бредут в глубь рощи, забыв о пустых корзинах и обо всем на свете. Музыка звуков и красок звенит в их сердцах, переливается перед глазами, - солнечные золотистые блики снуют у ног и мягко шуршат в прошлогодней листве, хрустят в сухом валежнике и пахнут плывущей издалека осенью и грибами, которых они не замечают. Грибы никуда от них не уйдут, а залетевшее к ним счастье нельзя упускать, удержать надо непременно.
На вид еще прочно держится зеленый лист на деревьях. Но это только так кажется. И человек кажется здоровым до первой серьезной хворобы.
- Смотри, Миша! - Тонкая и гибкая с ровным загаром рука девушки тянется вслед за глазами к вершине старой березы, что стоит за маленькой поляной. - Как красиво! Первое золото!..
В зеленой густой листве березки в самом центре двумя довольно большими прядями сверкает золотистая листва. Так пробивается седина у некоторых людей после внезапного потрясения или тяжелых переживаний - седеет не вся голова, а лишь где-нибудь в одном или двух местах пробьется клок густо-седых волос. Нечто подобное было здесь - словно солнце накрепко прилепило золото своих лучей к кудрявой шевелюре березки.
- Это осень, Верочка.
Она не поняла потому, что в ней сейчас цвела весна, звучала музыкой и красками не увядания, а пробуждения. Вдруг по лицу ее скользнула тень недоумения, затем ужаса и негодования. Вера увидала на поляне большую груду спиленных, очищенных от веток березовых чурбаков. Спилили их, должно быть, недавно: березы еще не успели просохнуть, комли их сочились, как раны.
- Что это? Зачем? - строго спросила Вера звенящим, возмущенным голосом. Глаза ее стали холодными и колючими.
- На дрова. Зимой они будут гореть, быть может, в твоей печи. Ты видала, как горят сухие березовые дрова? - Михаил попытался успокоить ее и отвлечь. С гулом, таким тревожным, тяжелым, глухим. Самые жаркие дрова, лучше ольхи, осины и даже ели. Еловые дрова горят весело, игриво, с треском, как будто оружейная стрельба. Но березовые жарче. Еловыми хорошо баню топить; пар мягкий и легкий, без угара. Недаром говорят: "С легким паром".
Но Веру мало интересовало, какие дрова лучше, какие хуже. Ей нравились не дрова, а деревья, живые, с листвой, с цветами, с ароматами.
- Когда я вижу дрова, то вспоминаю загубленные деревья. Зачем? Нельзя ли без этого? - понизив голос, спросила девушка.
- Без чего? Без дров? Пока нельзя.
- Ну, хорошо, вырубите все это, сожжете, а потом, что потом будете делать?
- Меня тоже все время волнует вот этот вопрос: что потом? Чем люди будут отапливаться, готовить пищу? Обыкновенные люди, жители сел? Газ проведут, уголь? Откуда? На что надеются?
Ответ Михаила не утешил ее, а еще больше расстроил.
- И где же выход? Неужели нет никакого выхода? - спрашивала она, будто он, Гуров, знал магическое слово, способное сразу разрешить эту нелегкую, сложную проблему.
Разумеется, никакими чудодейственными рецептами на этот счет Михаил не обладал, но он имел свое мнение:
- Посадки леса надо делать постоянно из года в год, - сказал он угрюмо. - Вырубил десять - посади двадцать. И чтоб по строгому плану, а не где попало. А нарушителей наказывать нещадно. Следить надо, охранять по-настоящему, как государственное, народное имущество. Лесник - так пусть он будет лесник, что солдат на посту, а не безответственный ворюга, который продаст лес за пол-литра водки. И хозяин леса должен быть единый. Хозяин, а не заготовитель, не потребитель. Чтоб он знал, где можно рубить, а где нельзя, и сколько можно рубить. Чтобы посадки молодого леса не на бумаге делали, а здесь, на делянках.