— Добрые жители нашего града, — начал он замогильным голосом, разнесшимся, однако, до самых дальних углов, — лекарь Блондель сейчас будет говорить с вами. Вы слушайте его и не галдите зря. И если шум помешает тем, кто стоит сзади, услышать его слова, все равно молчите и ждите, пока он кончит. Те, что стоят в первых рядах, потом перескажут слова нашего друга… Я не собираюсь обращаться к вам с речью, скажу только одно: я горд, весьма горд тем, что я глава этого города, населенного из конца в конец только добрыми людьми.
Снова послышался рокот голосов, но тут же все стихло, когда Блондель показался на трибуне. Старейшина дружески хлопнул лекаря по плечу, и лекарь ответил тем же. Теперь гул голосов превратился в шепот, потом, по мере того как взгляд Блонделя обегал все эти сотни и сотни лиц, всю эту толпу, над которой высились флаги и виднелись мордашки детей, сидевших на плечах родителей, наконец воцарилось полное молчание. Блондель все пристальнее вглядывался в лица собравшихся на площади, медленно поворачивая голову, словно хотел вперить свой взгляд в каждую пару глаз. А потом возвел свой взор к небу. Рука его, очень белая и на вид почти невесомая, взлетела вверх, отчетливо видная в этом хмуром утреннем свете. И даже ворчание ветра, казалось, и то вроде бы утихло. Тогда он заговорил, но голоса не усилил, и однако его было слышно даже в самом дальнем конце площади.
— Друзья мои. Эти небеса, темные, будто затянутые пеплом, грозно нахмурились. Но только потому, дабы напомнить нам, что по ту сторону гор Юра разражается еще более страшная гроза, которую вызвали люди, охваченные безумьем, уже годы и годы творящие зло…
Не торопясь он опустил вскинутую руку и снова обвел взглядом слушателей, потом продолжал:
— Вы сами видели, добрые люди страны Во, что сталось с детьми, которые чудом уцелели после ужасной резни. Ваши сердца дрогнули от жалости, вы лили слезы, и вы решили их всех спасти. Ваше великодушное деяние удивит и будет удивлять весь мир еще века и века. Восхищенные народы будут повторять из поколения в поколение, что именно здесь, в этом мирном городе, на берегу прозрачных вод вашего озера, родилась самая великая песнь любви, и песнь эту никогда еще не подхватывали такие толпы людей с тех пор, как Иисус воцарился во владениях отца своего.
Теперь он заговорил быстрее и громче. Потом остановился. Толпа по-прежнему безмолвствовала, онемевшая, скованная, плененная его взглядом. И еще много минут он держал ее в тенетах своих слов, описывая разоренный Франш-Конте, говорил о Ревероле, который станет градом жизни после того, как был он градом смерти. Упомянул, что сам он скоро перевалит через Юрский горный массив и отправится на поиски брошенных на произвол судьбы детей, упомянул также, что его друзья вскоре направятся в Ревероль, чтобы начать там работу, кому какая по силам, помогут деньгами или натурой, внесут свою лепту. И так как в ответ слушатели кто размахивал принесенной с собой одеждой, кто подымал кулек с провизией, он сказал, что все это нужно снести пока в Ратушу и сложить там, дабы уберечь от крыс, пока Ревероль не будет в состоянии принять первых спасенных от гибели детей.
Упомянул он также о мастере Жоттеране, который безвозмездно отпустил им нужный для работы материал, не забыл сказать о членах Совета, которые обязались способствовать этому начинанию.
В первые минуты, когда Блондель начал вглядываться в лица толпившихся вокруг людей, Бизонтен подумал: «Что ни говори, а он у нас великий актер, ну чисто театр здесь развел». Но сейчас, как и сотни собравшихся здесь, он видел Блонделя сквозь застилавшую глаза пелену слез.
Наконец лекарь внезапно замолк, голос его упал, и, явно лишившись последних сил, он сошел с трибуны, взгромоздился на свою повозку с помощью стражников, и тут крики, еще более мощные, чем небесный гнев, заполнили все пространство. Они все росли, пока повозка лекаря, подпрыгивая на булыжниках мостовой, въехала под городские ворота и застучала по деревянному мосту. И в кликах этих была радость, были слезы всего города, изнемогающего от любви.