— Как раз в тот день, когда собака к покойнику выла.
Барбера шагал взад и вперед по комнате, с довольной улыбкой разглядывая свои новые башмаки. Только он один, казалось, жил подлинной жизнью в этой комнате, где все другие словно застыли. После долгого молчания кузнец, до сих пор не произнесший ни одного слова, вдруг спросил:
— А что там Ортанс делает?
— Не надо ее трогать, — посоветовала Мари. — Вы же сами знаете, что она не желает показывать на людях свое горе.
— Возможно, что и так, — заметил Пьер, — но тут что-то другое. Хотелось бы мне знать, что это она задумала.
— Мне тоже это неведомо, — проворчал кузнец, — однако ничего доброго я не жду. Сколько уже лет знаю ее, еще малышкой знал, и, понятно, тревожусь. Этот Блондель ей совсем голову заморочил.
— Само собой, она вбила себе в голову, что будет продолжать дело Блонделя, — заметил Бизонтен. — Тут любой человек, а не ведун какой-нибудь и тот догадается.
— Продолжать его дело? Но кто же отправится на поиски детей? Не она же, в конце концов? — воскликнула Мари.
Все опустили глаза. Всех охватило на минуту смущение, и тут снова заговорил кузнец:
— Я ее так хорошо знаю, что ничуть этому не удивлюсь. Если никто другой этого не сделает, она наверняка задумала идти одна…
Старик устремил сначала на Пьера, а потом на Бизонтена настойчиво-вопросительный взгляд, и Бизонтен понял, что дядюшка Роша не решается довести свою мысль до конца. Так как все молчали, кузнец продолжал:
— С нее станется пойти одной… вместе с Барберой. А ведь она же барышня! Такой девушке устроили бы чисто королевскую свадьбу, так что пришлось бы каретнику заново все экипажи в городе покрасить.
Он оттолкнул от себя миску, хотя похлебку не доел, и обхватил голову руками. Опустив глаза, он пристально разглядывал начищенную до блеска столешницу.
— Господи, боже ты мой, — буркнул он, — теперь я уж совсем один останусь из нашего городка. Старый, всеми забытый пес…
Грудь его тяжко ходила, выдавая всю боль его души. После мгновенного колебания он, не глядя на собеседников, произнес:
— Будь я хоть лет на пятнадцать моложе, не пустил бы я ни за что ее одну… Сделал бы все, уговорил бы ее, чтобы здесь удержать. А если бы и это не удалось, пошел бы с ней вместе.
Снова нависло молчание, потом кузнец крикнул, в голосе его, так не похожем на обычный его голос, прозвучал гнев, а возможно, и с трудом сдерживаемые рыдания:
— Но тот-то, тот, он же вам всем сумел голову заморочить!.. У него они убили сынка, это понятно, ну а Ортанс здесь при чем! Да к тому же она женщина!.. Откуда он взялся и кто он такой, этот Блондель. Может, его нам сам дьявол послал!
Бизонтена так и подмывало крикнуть: «Вы же не видели его преображенным, останавливающим бурю, со светозарным, как солнце, ликом!» Но слова эти не шли с языка. Он смотрел на опустевшее за столом место Ортанс. Ему слышалось, как Блондель говорил об их Конте, как добавлял он, что предпочитает смерть разлуке с родимым краем.
А старик все твердил свое:
— Будь я на пятнадцать лет помоложе!
Бизонтен почувствовал на себе взгляд Мари, но невидимое присутствие Блонделя и та картина, что рисовал он себе — Ортанс одна уходит вместе с Барберой, — должно быть, пересилили этот взгляд, потому что против воли он проговорил:
— Конечно, надо сделать все, чтобы ее удержать, но, если уж она решит уйти, нельзя пускать ее одну.
— Ты прав, — подхватил Пьер. — Надо пойти вместе с ней.
Крик Клодии был сродни крику раненого зверя.
— Нет! Нет! — завопила она и, вскочив, как безумная бросилась к Пьеру, он едва успел повернуться на табуретке и подхватить ее, прежде чем она упала на колени.
— Нет, не хочу, чтобы ты уезжал… Не хочу, не хочу.
Она снова прижала обе руки к животу, и лицо ее исказила судорога боли.
Когда поднялся Бизонтен, Мари тоже поднялась и подошла к нему. Вытянув обе руки, она удержала его на расстоянии, чтобы он не смог прижать ее к себе, она хотела заглянуть в самую глубину его души, проникнуть в нее взглядом. Она сурово бросила ему в лицо:
— Если ты уйдешь, то, вернувшись сюда, уже не найдешь здесь никого! Ни меня, ни детей.
— Замолчи, — сказал Бизонтен. — Не пугайся зря…
Мари обернулась к кузнецу, упершемуся локтями в край стола и робко поднявшему на нее свои глаза в красных прожилках.
— А вы, — крикнула Мари, — если вам так уж не можется уйти — уходите! Но я не желаю их терять, понятно вам! Не желаю! Ни брата, ни мужа… Нет, нет, не желаю. И так у меня в жизни было столько горя…
Рыдания, идущие из самой ее души, заглушили эти слова. Бросившись на грудь Бизонтена, она уже не старалась сдерживаться. Горе и страх за него пересилили гнев.