И старик, выпрямив согбенную свою спину, указал палкой на развалины, выглядевшие на ослепительном фоне снега еще чернее и угрюмее.
Их устроили в трех уцелевших домах, чтобы они могли пожарить мясо и согреть для ребятишек молоко. Бизонтен очутился в доме у одной старухи, иссохшей до костей, вместе с беженцами из Лявьейлуа, с Ортанс и ее теткой, вместе с цирюльником и кузнецом. Каждый вздох старухи переходил в нескончаемо длинный, затяжной стон. Малыш Жан и его сестренка не спускали с нее глаз. Оба они удобно устроились — Леонтина на коленях у матери, а Жан на коленях у дяди Пьера, и казалось, ничто на свете их не интересует, кроме этой старухи, похожей на скелет, закутанный в темное тряпье. А несчастная старуха не спускала глаз с мяса, так смотрит на обедающих хозяев домашняя собачонка, морща нос и облизываясь. Ее сложенные на коленях руки с длинными черными ногтями не переставая тряслись. Ортанс и Бенуат отрезали ломоть конины и дали ей, а она, жадно схватив угощение, отделила половину и поспешно засунула в корзину, перевернув ее вверх дном, да еще придавила коленом. Потом стала ногтями рвать мясо на мелкие кусочки и долго пережевывала своими беззубыми деснами.
Бизонтен с облегчением вздохнул, когда они вышли из этого промозглого логова, где все дышало медленным умиранием. Старуха поплелась за ними на крыльцо, поглядеть, как они запрягают лошадей. Она все повторяла сквозь слезы слабым надтреснутым голоском:
— А если вы моего сынка увидите, скажите ему, что мне без него худо… Но пока здесь опасно… Сейчас еще не время возвращаться. Жобе Эмиль, вот как его звать… Не забудьте: звать его Жобе Эмиль… Красивый такой парень, крепкий…
Когда лошадей запрягли, Бизонтен созвал своих спутников и объявил:
— Теперь до самой границы деревень нам больше не попадется. Будем ехать все прямо до косогора, где начнется спуск. Вот за ним и лежит кантон Во. Если кто хочет остаться здесь, есть еще время принять решение.
Никто не произнес ни слова. Все смотрели на Бизонтена, потом переглянулись. По напряженным лицам этих людей он понял, что большинство из них тревожит мысль о переходе через границу, которая многим представлялась то ли стеной, то ли высоченным барьером. Ему даже почудилось, что цирюльник украдкой утер слезу. Слезы сверкали и на глазах Мари.
Ясное дело, и для него это было не такое путешествие, как все прежние, но ведь он провел много счастливых часов у Самуэля Жоттерана, плотничьего мастера из Моржа, так что он испытывал скорее даже радость при мысли, что снова увидит его, мастерскую, стройку, милый город, а может, и друзей, с которыми вместе работал.
Конечно, мысль о Франш-Конте, разрушенном и занятом французскими солдатами, что лежало теперь позади них, оставляла на сердце горький осадок, но уверенность, что он вырвал из лап смерти тех, кого увел за собой, придавала ему бодрости. К тому же он сейчас в ответе за других, и, даже если немного побаивается перехода через границу, если встревожен, все равно он не имеет права показывать это своим спутникам.
Обоз тронулся, за их спиной остались черные развалины и с десяток стариков, обреченных на голодную смерть. И Бизонтену подумалось, что этот последний представший перед ними образ Франш-Конте наглядно показывает, во что превратила их родной край война.
Даже собаки и те чуяли неладное и плелись, поджав хвост, рядом с повозками, ни на шаг не отходя в сторону. Слой снега в три-четыре дюйма толщиной, схваченный морозом, превратился в наст, и повозки двигались по нему быстро и бесшумно. И это безмолвие рождало страх, чудилось, что источает его само невидимое небо, которое не тревожит даже карканье воронья.
Потом повозки долго ехали по извилистому, неровному пути, но все же не такому крутому, как нынче утром. День клонился к закату, и холод становился все злее. Все молчали. Тишину нарушал только свист кнута да приглушенная брань поскользнувшегося возчика.
Уже спускалась ночь, когда дорога пошла вниз. Бизонтен обернулся к своим спутникам и тихо сказал:
— Вот и все, должно быть, мы границу пересекли.
Шедший за ним Пьер в свою очередь повернулся и повторил слова Бизонтена, и так они докатились до последней повозки. Подмастерье охватило странное чувство, будто что-то напряженно замерло на этом небосводе, под этими небесами, которые недвижно покоились прямо на вершинах уже затянутых мраком гор.
Впервые за долгие годы он почувствовал, как сжалось его горло, когда вдали блеснули четыре золотые точечки. Четыре звездочки, выстроившиеся в ряд прямо на снегу. Он обернулся, и, возможно, потому, что судорога, сжимавшая глотку, отпустила, крикнул громче, чем хотел: