***
Бог дал мне
Высшую награду –
Отца, прорвавшего блокаду…
ВОЗЛЕ ДАЧНОГО ПОСЕЛКА СИНЯВИНО
Еще ты ползешь по суметам,
Но считана, считана жизнь…
Фельдфебель, припав к пулемету,
Минуты твои сторожит.
Так глупо сейчас подниматься
В свинцовую серую смерть!
С любимой уже не обняться…
С друзьями к столу не присесть…
Уже ничего не случится,
Уже ничему не бывать…
Ты вырос красивым, плечистым –
И все-таки надо вставать.
Твой путь по снегам проложили
Не ротный, а дед и отец,
Чтоб ты ради будущей жизни
Прорваться сумел сквозь свинец.
В пространстве безмолвного снега
Жестокие стихли бои –
В огромное русское небо
Глаза превратились твои…
И смотрят на нас с укоризной,
Глядят и не могут понять,
Что нынче собою Отчизну
Никто не спешит заслонять…
САЛЮТ
Сквозь детство проросли рассказы
О голоде. И даже в сны
Вошли, как будто метастазы,
Картины черные войны.
И в каждый праздничный салют,
Когда вокруг смеялся люд,
Раскачивая в такт награды,
Кричала я в слезах: «Не надо!»
«Глупышка!» – хохотал отец.
«Не плачь, – мне улыбалась мама, –
Войне давно пришел конец!»
«Бомбят!» – ревела я упрямо.
Не плачет дочь моя в салют –
Ей весело от канонады.
Ракеты с треском небо рвут,
Лишь я одна шепчу: «Не надо!»
МЕТРОНОМ
Как странно замирает старый дом,
Когда стучит ночами метроном!..
Мой старый дом с надтреснутым фасадом
От взрыва бомбы в доме рядом.
Дом в напряженье: он боится,
Что вот прервется снова метроном –
И вдруг непоправимое случится…
Спокойной старости тебе, любимый дом!
ВЗРЫВЫ
Салют под Новый год, петард разрывы
Несносны старикам. Ведь в душах живы
Удары бомб, грозящие пожаром,
Блокада, голод – все встает кошмаром.
И что ни взрыв, то новые тревоги
Сердца сжимают. И невольно ноги
Предательски подкашивает слабость…
И только детям дым и грохот в радость.
СВЯТОЕ ИМЯ
Братишка мой, я в Книге Памяти
Твое святое имя отыскал.
Не выжил ты в блокадной замети
Под вой сирен и голода оскал.
Воображеньем не восполнится
Далекой детской памяти урон.
А голова – как будто звонница,
И тихо льется поминальный звон.
Я помню: нас спасала мамочка.
Бомбежкам и пожарам нет числа.
Как нас двоих она на саночках,
Теряя силы, сквозь метель везла.
Изжеваны пустышки-сосочки –
Болезни, голода не вынес ты.
Где похоронен ты? Где косточки?
Где поклониться, положить цветы?
Твоей нет даже фотографии.
Твой образ стерся в памяти моей.
Роятся в мыслях эпитафии,
И стынет боль далеких жутких дней.
БЛОКАДНИКАМ
Не нам судить три поколенья кряду,
В себя вобравших немоту земли.
Они смогли прорваться сквозь блокаду,
Но сквозь себя прорваться не смогли.
Все тяжелей на них столетья бремя.
Под непомерной тяжестью своей
Они с трудом донашивают время,
Отпущенное волею вождей.
Кряхтя по-стариковски, смерть придет
И белой тростью ткнет в слепые вежды.
Безликих сонм по имени народ
Оденут в погребальные одежды.
Народ, что был всю жизнь и нищ и наг,
Но над Христом иного видел Бога…
Исакия поруган саркофаг,
И в Третий Рим не найдена дорога.
Потом – пройдет неважно сколько лет –
Их, обрамленных в рамочки столетья,
Сменивших красный цвет на желтый цвет,
История прочтет как междометье.
СУРОВАЯ ЗИМА
С глубокими глазницами дома…
Мгла-изморозь. И солнце – как лампада…
Чем в Питере студенее зима,
Тем чаще вспоминается блокада.
Ей мало горя, мало было слез –
Такая память проникает в гены.
Не знал войны я, но передалось –
Не заглушить – в домах вещают стены…
От всех смертей, от всех людских стихий
Неву, должно быть, мучают неврозы –
В тиши январских белых амнезий
Туман над полыньями и торосы…
А лед и снег добрались до перил…
Надежду слышу в скрежете трамвая…
Заснеженные брезжат фонари
Сквозь годы… К памяти взывая.
***
Зима была студеной, долгой,
И солнце грело пустоту.
Звенел, хрустел морозный полог,
И птицы мерзли на лету…
У тещи я спросил: «В блокаду
Как вы спасались в этой мгле?!» –
«То, что досталось Ленинграду,
Не приведи Господь земле!» –
Она ответила… Невольно
Задел я горестную нить…
Затем добавила спокойно:
«То горе не с чем вам сравнить!»