— Королевы, — прервал его эжен, слушавший рассуждение без особого интереса.
— Что?..
— Леди Леинара, правительница Иллирии, приняла мудрое и взвешенное решение оставить себе титул Королевы-Регента Идаволла, правящей страной вплоть до совершеннолетия её сына, Короля Теодора Идаволльского, Первого своего имени. Обращайтесь к ней подобающе, барон Реммен, если не хотите лишиться головы.
— Передайте поздравления от моего имени, — склонил голову Килиан.
Он сам не мог понять, почему от этого известия чувствует разливающуюся внутри горечь и обиду. Как будто чувство несправедливости довлело над ним.
Как будто прислушавшись, бастард мог услышать отголосок бесстрастного голоса отца. Хотел бы отец, чтобы власть над страной взяла в свои руки Леинара, дочь Герцога Иллирийского? Если бы мертвые могли выбирать наследников, то кого бы он выбрал — её или его? Предпочел бы он отдать трон человеку от своей крови, или знать бы не желал плод незаконной связи? Был бы для него предпочтительным кандидатом его бастард или законорожденная чужеземка?
Впрочем, все это не имело совершенно никакого значения. Даже знай он ответ, Килиан не собирался претендовать на трон и дальше мутить воду.
Он просто хотел, чтобы эта война наконец закончилась.
— Коронация состоится здесь, в столице, — добавил Габриэль, — Ее Величество распорядилась, чтобы мы к ее прибытию восстановили дворец в достаточной степени, чтобы там можно было провести церемонию.
— Сгоревшие кварталы приоритетнее, — указал Килиан, — Людям негде жить.
Эжен покачал головой:
— Сейчас нет ничего важнее, чем коронация. Только официально взяв в руки власть над страной, Ее Величество сможет покончить с войной в стране. Поэтому восстановление городских строений пройдет по остаточному принципу. Первым делом — дворец.
Ну да, власть над страной важнее всего… для аристократов, по крайней мере.
— Займитесь хотя бы ранеными и защитой, — вздохнул ученый, понимая, что спорить бессмысленно.
Да и не было у него уже сил спорить. Сейчас ему сильнее всего хотелось хотя бы поспать больше трех с половиной часов.
— Займемся. Не переживайте.
С того самого момента, как Амброус умер на ее глазах, Лана не находила себе места. Тщетно она пыталась забыться в работе, в помощи другим, тщетно напоминала себе обо всем, что Первый Адепт сделал чудовищного. Тщетно говорила, что он заслужил свою судьбу, что он сам её выбрал. Все равно в ушах стоял его предсмертный крик, исполненный адской боли и непередаваемой агонии. Все равно снова и снова в нос бил отвратительный запах горящего человеческого мяса.
Все равно перед ее глазами снова и снова умирал человек, которого она любила.
Могла ли она сделать что-то, чтобы все сложилось иначе? Она старалась не думать об этом, но только ничего у неё не получалось. Снова и снова чародейка пыталась напоминать себе, что не вправе брать на себя ответственность за судьбу другого человека. Что он сам выбрал свой путь. Что у него был шанс освободиться. Все равно…
«Может быть, я могла освободить его от Ильмадики?..»
«Может быть, осознай он в полной мере, что я люблю его, он бы не сделал последний шаг?..»
«Может быть, мне следовало позаботиться, чтобы в финальном бою с ним сражался не Кили, а кто-то другой?..»
«Может быть, мне следовало сражаться с ним самой?..»
«Может быть, я могла исцелить его?..»
«Может быть, я могла спасти его…»
Может быть, может быть, может быть, может быть, может быть, может быть, может быть, может быть, может быть, может быть…
Эти мысли сводили с ума. Рассудок рушился, ломался, как спелый плод, зажатый в грубом кулаке. Реальность плавилась и таяла перед глазами, как догорающая свеча. И помочь ей было решительно некому. Ни Бофор, ни Хади, — никто из них не понимал и даже, кажется, не хотел задумываться, что за тяжелый груз у нее на душе. Они праздновали долгожданную победу; враг убит, зло повержено, война окончена, — так о чем же тут можно плакать и горевать? Только Кили все-таки пытался несколько раз поговорить с ней. Пытался. Но вот только как раз его, именно его из всех людей, она в эти моменты хотела видеть меньше всего на свете.
Ведь как признаться ему в тех мыслях, что довлели над ней, что снова и снова врывались в её голову, как солдаты-завоеватели в разграбляемый город?
Как признаться, что в какие-то мгновения что-то в ней, какая-то темная часть, ненавистная и омерзительная ей самой, желала, чтобы победителем в их поединке остался Амброус? Считала, что смерть лучшего друга — достойная плата за жизнь мужчины, которого она любила, несмотря ни на что?
Если бы Килиан услышал ее мысли, он бы ни за что не простил ее.
Она сама бы себя не простила.
Впрочем, почему «бы»? Она не прощала себя. Подобное — нельзя простить. И каждое мгновение, когда появлялось свободное время, превращалось в пытку, мучение, наказание, которому она подвергала сама себя за собственные грешные мысли.
В ее собственный Ад.
Тэрл пересекся с ней в одном из коридоров дворца и немедленно попросил уделить ему время для приватного разговора. Лана покорно согласилась, стараясь не смотреть на протез в виде крюка, ныне заменявший правую руку воина.
«Смотри», — будто говорило что-то внутри него, — «Это тоже твоя вина. Ты подвела его. Он так надеялся на твою помощь. Но твоя магия оказалась бессильна. Ты оказалась неспособна ему помочь. Ты оказалась бесполезна.»
«Он напрасно на тебя понадеялся.»
«Это твоя вина.»
«Ты заслуживаешь наказания.»
— О чем вы хотели со мной поговорить? — тихим, бесцветным голосом спросила Лана, садясь на кресло в кабинете.
Чей это был кабинет? Она не помнила. Да ей это и не было сейчас особенно интересно. Как будто детали окружения ускользали от ее восприятия. Просто какой-то кабинет.
Если бы кто-то спросил ее, она не смогла бы даже назвать цвет стен, даже сказать, сидела ли она в кресле, на стуле или прямо на полу. Это было ей совершенно несвойственно, но это было так. Все вокруг казалось каким-то мелким и неважным.
И то, о чем собирался говорить Тэрл, тоже.
— Эжени Иоланта. Ваш отец ведь рассказал вам о решении, принятом Советом?..
Решении, принятом Советом. Ему не требовалось что-то уточнять. Она понимала. Она прекрасно понимала, о чем речь.
«Отец рассказал вам о том, что вас банально продали?» — так звучало бы гораздо лучше. Почему он не сказал так? Зачем лгать, если от этого нет никакого толку?
Зачем лгать, когда оба знают правду?
Зачем?..
Лана молчала. Еще недавно тот, кто заикнулся бы о подобном, познал бы всю полноту ее гнева. За свою свободу чародейка готова была сражаться с яростью тысячи барсуков-медоедов. Но теперь…
Ей было практически все равно. Как будто что-то внутри нее сломалось, оборвалось, сгорело.
Как будто это все происходило не с ней.
Как будто ее там не было.
Говорят, что так иногда чувствуют себя жертвы изнасилования. Отрешение, защитная реакция психики. Её тело никто не трогал. Но груз вины и долга насиловал её душу.
— Эжени Иоланта Д’Исса, — командующий гвардией неловко опустился на колено, левой рукой доставая из-за пазухи кольцо, — Вы окажете мне честь выйти за меня замуж?..
Лана молчала. Когда-то, в далекой, невинной юности, она много фантазировала о том, каким будет этот момент, момент, который перевернет ее жизнь. И… он точно не должен был быть таким. Она верила, — тогда еще верила, — что ее женихом станет мужчина, которого она будет любить, и который будет любить ее.
Его предложение точно не должно было начинаться с разговора о «решении, принятом Советом».
— Я обещаю вам, что в случае согласия вы не пожалеете о своем решении, — продолжил Тэрл после паузы, — Наш брак укрепит стабильность единого государства и поможет спасти многие жизни.
Многие жизни. Конечно же. Жизни тысяч людей зависят от нее. Тысячи людей ждут, что она согласится. И никому, не единой живой душе не пришло в голову спросить, а чего она сама хочет? Кому какое дело до ее чувств?