Чувства только мешают. Они неудобны, они глупы, они неуправляемы. Нужно уничтожить их, сжечь, похоронить. Только так… Только так будет лучше для всех. Для всех.
Лана все еще молчала. Она знала, что нужно ответить. Но никак не могла найти в себе силы сказать то, что должно.
Найти в себе силы предать саму себя.
— Эжени Иоланта… Лана, — кажется, отсутствие ответа понемногу начинало нервировать воина, — Это нужно не только стране. Это… нужно мне.
Он бросил взгляд на обрубок правой руки, и боль отразилась в его глазах. Боль человека, который жил войной и которому никогда больше не суждено взять в руки меч. Боль человека, потерявшего все. Боль человека, который отчаянно цепляется за последние остатки смысла жить.
— Я не знаю, справлюсь ли со всем этим. Помоги мне. Пожалуйста.
«Ты же не хочешь, чтобы на твоем счету была еще одна смерть» — слышалось в этих словах. Лана не хотела этого. Совсем не хотела. Только не снова. Не после Амброуса.
«А как же мои чувства?!» — обиженно возопила она внутри самой себя, — «Они совсем не имеют значения?!»
Но вслух она сказала совсем другое:
— Я согласна.
И почему-то подумалось ей в этот момент, что на эти слова Мир должен был отозваться раскатом грома.
Или похоронным звоном колоколов.
Прибытие леди Леинары было обставлено со всей помпой. Еще недавно над городом собирались неприятные серые тучи, но стараниями эжени они разошлись, открывая дорогу солнечным лучам. Ровно в полдень через распахнутые настежь ворота в столицу неторопливо въехала процессия всадников на белых лошадях и с лавровыми венками на головах. Дорогу перед ними устилали лепестки роз, бросаемые жителями. Приветственные крики раздавались со всех сторон, с подачи Элиаса устроили даже небольшой фейерверк. Не настолько, впрочем, яркий, чтобы увести внимание толпы от самих триумфаторов.
Плечи правительницы украшали позолоченные доспехи, придававшие ей величественный и в то же время воинственный вид. Ниже, однако, доспехов не было, вместо них струилось бесформенное, лишенное талии синее платье, немного скрадывавшее не по-воинственному округлившийся живот. В руках Леинара сжимала меч — роскошный, красивый, богато изукрашенный рубинами, сапфирами и изумрудами и, разумеется, не побывавший в реальном сражении ни разу за всю войну.
По правую руку от нее ехал граф Роган в алых шелках и без каких-либо доспехов, по левую господин Фирс, по такому случаю сменивший свой неприметный серый костюм на мрачный, но элегантный черный камзол, расшитый серебром. Позади них следовали и другие представители идаволльской и иллирийской знати, поддержавшие в свое время восстание против власти короля. Был там и князь Альбаны, вовремя сообразивший, куда дует ветер, и поспешивший присягнуть Леинаре; и леди Селеста, принципиально отказавшаяся надевать вдовье покрывало в честь смерти Карно и в своем белом платье напоминавшая невесту.
Принимающую делегацию возглавлял Корбейн. Непривычно серьезный и суровый, рыцарь сохранял определенную элегантность, сочетавшуюся с внушительностью. Залихватски закрученные усы, безупречный синий кавалерийский мундир, парадные золотые эполеты, — все это не позволяло и на секунду усомниться в том, что это воин, прошедший множество сражений и по праву принимающий поздравления с победой.
Эта репутация была более чем заслужена.
Сложно было сказать то же самое о разнаряженных придворных, кучковавшихся по правую руку от него и спешивших выразить заверения в том, что всегда были преданны только истинной королеве Идаволла и Иллирии, наместнице Истинного Бога на Земле. Сложись ход сражения иначе, и они точно так же спешили бы выразить, что всегда были преданны только Королю Амброусу и Владычице Ильмадике. Килиан уже знал, что после того, как Амброус отдал приказ поджечь город, во дворце произошел мятеж знати. И те, кто действительно пытался что-то изменить, были безжалостно уничтожены королем, так что даже тел не осталось. Аналогично, те, кто были ему по-настоящему преданны, полегли во время штурма дворца, с оружием в руках, как подобает мужчинам. А остались…
Крысы остались. Змеи. Тараканы. Копошащаяся масса омерзительных тварей, уже устремившихся к кормушке наперегонки друг с другом.
Не то чтобы это удивляло.
По левую руку от Корбейна выстроились участники штурма, и самое привелегированное место среди них заслуженно занимал Тэрл. Его увечье не скрывалось; напротив, оно подчеркивалось. Обрубок руки украшал серебряный крюк. Винно-красный мундир командующего гвардии пребывал в некотором беспорядке: сложно идеально ровно застегнуть все крючки одной рукой, а от помощи слуг Тэрл отказался наотрез. Воин ловил на себе сочувствующие взгляды, и было в нем что-то от тигра, заточенного в клетку, но в своей голове уже придумавшего, кого сожрет первым, если вдруг замок даст слабину. Он старался держаться спокойно и отвечать ровно, но исходящая от него сдерживаемая ярость ощущалась, казалось, физически. В какие-то моменты Килиану казалось, что соратник немного навеселе, — если, конечно, уместны слова с таким корнем для человека в столь мрачном настрое.
Пожалуй, единственной, от кого командующий гвардией принимал помощь, была Лана. Чародейка все время держалась рядом с Тэрлом, не отходя от него ни на шаг. Именно она перед церемонией привела крючки его мундира в относительный порядок. Сегодня она изменила своему обычному пристрастию к светлым и нежным тонам в одежде, вместо этого нарядившись в глухое черное платье с закрытым лифом и тяжеловесные золотые украшения. Украшения, среди которых Килиан заметил одно, при виде которого что-то внутри него оборвалось.
Украшавшее ее безымянный палец золотое помолвочное кольцо с традиционным для Идаволла кубиком красного яхонта.
Килиан не стал спрашивать об этом, не стал даже подходить. Он не имел на это права. Не теперь. Не после того, как он подвел её, предал её доверие. Может быть, если бы он смог спасти Амброуса… Если бы выполнил свое обещание… Может быть, тогда он и имел бы права спросить ее, почему? А может быть, и нет. Может быть, его глупая вера в их общее будущее, его мечты о том, что она ответит на его чувства, с самого начала были обречены. Килиан не знал ответа. Но в любом случае, чего он точно не собирался делать, так это досаждать ей своей ревностью и своей болью.
Лишь мысленно чародей сотворил самое могущественное из своих заклинаний, на какое только был способен, наполнив его силой своего желания:
«Пусть все сложится так, чтобы Лана была счастлива. Сто процентов или цельная единица. Я так хочу.»
Сам Килиан, вместе с ансаррами, держался в некотором отдалении от остальных. По случаю предстоящей церемонии он переоделся в черный дублет, наподобие того, в котором некогда танцевал на балу, но все равно чувствовал себя чужим. Неуместным. «Ты стоишь с нами, но ты не один из нас», — говорил ему, казалось, каждый взгляд. Парадоксально, но придворные, во время решающего сражения тихо сидевшие и ждавшие, чем все закончится, казались имевшими большее право принимать участие в празднестве по случаю победы, чем его отряд, проливавший кровь в битве за город.
Ведь они не были чужаками и дикарями. Ведь их не возглавлял бастард и бывший адепт.
Ведь среди них не было печально известного Палача Неатира.
Две делегации встретились, и начался очередной спектакль, где все реплики были отрепетированы заранее. Килиан не вслушивался: ему это было мало интересно. Да и собственная его роль сводилась исключительно к роли декорации. Во время торжественных речей, которыми обменивались Леинара и Корбейн, его взгляд нет-нет, да и обращался к Лане.
Хоть он и запрещал себе думать об этом, но мозг все равно сверлила изнутри какая-то по-детски обиженная мысль:
«Почему? Почему все должно было случиться именно так?»
Наконец, ключи от города были торжественно переданы новой правительнице, и ворота дворца отворились, пропуская ее внутрь. Следом за ней пропустили и собравшихся зевак: не всех, конечно, но достаточно для официальной коронации. Прочие же собрались на дворцовой площади, лицезрея невиданное в этих местах чудо — иллюзию, с помощью которой Габриэль Пламенный транслировал то, что происходило в тронном зале.