Удивленный этой взволнованной речью, офицер не преминул все же заметить, что белые повязки, которым граф придавал столь большое значение, были лишь знаком, позволяющим отличить своих от чужих. Это огорчило хозяина, он уткнулся носом в жабо. Впрочем, почти сразу опять поднял голову и весело заключил:
– Ну и ладно! Намерения царя нам хорошо известны. Воззвание, которое по его повелению расклеено по городу, свидетельствует о желании вести переговоры лишь с несколькими представителями семейства Бонапарт, об уважении к династии, создавшей Францию. К тому же господин де Талейран уже созвал Сенат, чтобы сформировать временное правительство. Бонапарт выйдет через одну дверь, Людовик XVIII войдет через другую…
Николай мало что смыслил во французской политике и слушал графа со скукой. Подобное доктринерское возбуждение казалось ему в высшей степени ничтожным рядом с трагическим величием сражений. Единственное, что по-настоящему имеет значение, – изгнание наполеоновских войск из России и триумфальный вход Александра I в Париж. А французы пусть сами разбираются между собой. Будто угадав его мысли, де Ламбрефу неожиданно сменил тему разговора:
– Вы попали в дом, где царит запустение, дорогой господин Озарёв. Опасаясь боев на улицах Парижа, я отправил жену и дочь в Лимож. Если Бонапарт будет вести себя тихо, они скоро вернутся. Но я все болтаю, а вам наверняка не терпится устроиться. Не будет ли вам угодно последовать за мной?
Комната, предназначенная русскому офицеру, располагалась на первом этаже. Стены ее были обиты тканью серо-голубого цвета, над постелью возвышался желтый балдахин, который поддерживали две подпорки из красного дерева. Напротив входной двери была еще одна, выходившая в густой зеленый сад позади дома. Пока он восхищался своим новым местом обитания, прибежал запыхавшийся, обезумевший лакей и сообщил, что швейцар ведет дискуссию с невесть откуда взявшимся человеком, который говорит на тарабарском языке и угрожает переломать все вокруг, если его немедленно не проведут к поручику Озарёву. Взволнованный, тот последовал за слугой и обнаружил рядом со швейцаром, несколько театрально преграждавшим дорогу неизвестному, Антипа – зверский взгляд, прядь волос на лбу, сжатые кулаки.
– Ох! Ваша светлость! – завопил малый осипшим голосом, завидев своего барина. – Скажите этой французской собаке, пусть убирается в свою будку!
– Но когда ты успел прийти? Откуда у тебя мой адрес?
– Прошлую ночь мы оставались в полях, а сегодня на заре всех подняли и повели в казарму Вавилон. Там капитан Максимов сказал мне, где вы… – неистово жестикулируя, объяснял он.
Николай с грустью взирал на его плачевный вид: если военные в русской армии одеты были хорошо, ординарцы напяливали на себя что ни попадя. Наряд Антипа выделялся и на этом фоне: на рыжие волосы он нацепил вылинявшую желтую фуражку, тулья которой сжалась гармошкой, на худых плечах болтался чересчур просторный голубой мундир, снятый, конечно, с убитого французского гренадера, ноги утопали в огромных форейторских сапогах. Экстравагантность костюма искупало предписанное начальством дополнение – на рукаве красовался прекрасный белый шарф. Рядом на земле стояла клетка с двумя курицами, возле нее валялась связка из трех медных кастрюль, из кучи тряпья выглядывало горлышко бутылки. Несомненно, все это было прихвачено на одной из ферм по дороге. Гостю было стыдно перед графом, который наблюдал за происходившим, лукаво улыбаясь.
– А сколько пришлось оставить в казарме, – сказал, подмигнув, Антип. – Поймите, барин, все за раз невозможно…
– Вор, – процедил тот сквозь зубы.
– Не ворует только Христос, да и то потому, что руки у него прибиты!
– И ты смеешь богохульствовать?
– Да если бы я даже захотел расстаться с этими вещами, кто знает, кому их вернуть!
– Что ж, отнеси в казарму, отдай кому-нибудь. И постарайся одеться прилично!
– Сделаю все, что смогу, ваша светлость. Но поймите, дело не в желании, а в средствах. Мы будем жить здесь?
– Да.