– Меня, как и тебя, не раз одолевали сомнения, – снова заговорил Николай. – Но нынче я убежден, что мы не могли действовать иначе. Если бы мы с тобой пальцем не шевельнули 14 декабря…
Юрий живо перебил его:
– Если бы мы с тобой пальцем не шевельнули 14 декабря, сидели бы мы с тобой сейчас в Петербурге, счастливые, всеми уважаемые, полные надежд на будущее… Мы ходили бы в театры и на балы… Мы встречались бы с красивыми женщинами…
Приступ кашля сотряс его тщедушное тело. Он согнулся вдвое.
– И нас бы терзали угрызения совести! – добавил Озарёв.
– Лучше уж совесть, чем клопы и клещи! – отозвался Алмазов.
– Лучше уж ты помолчи! Нет ничего дороже для человека, чем уважение к себе самому. Даже если мы выступили преждевременно, мы наделали много шума, и это непременно отразится на всей истории России! Нашим лучшим друзьям, тем, кто продолжит наше дело, еще только предстоит родиться!
– Каждый утешается, чем и как может… – отпарировал Юрий Алмазов. – Восхищение потомков не стоит того, чтобы жертвовать ради него ни глотком шампанского, ни женской улыбкой! Припомни-ка, Николя, как звали ту хорошенькую танцовщицу из Большого театра?.. Как же ее… А! Катя! Конечно, Катя… В «Ацисе и Галатее»…[5] помнишь? Ах, эти ее прыжки, эти летящие над сценой туфельки… А вечером – ужин с цыганами, в трактире в Красном… Где-то ты теперь, Катенька?.. Кому улыбаешься, кому глазки строишь?.. Скорее всего – какому-нибудь офицеру, который 14 декабря оказался не таким дураком, как мы с тобой, и держался в сторонке… А Нева скоро встанет… и начнутся гонки в санях по льду… И песни, песни…
Он фальшиво напел:
Юрий раскачивался на кровати, цепи звенели в такт мелодии. Внезапно он залился слезами, задохнулся в рыданиях и страшно разозлился:
– Скотина ты, Николай! Я был спокоен! Я спал! Какого черта ты стал морочить мне голову своими вопросами?
– Кончатся тут эти стоны? – заворчал кто-то, тяжело ворочаясь на кровати. – Если вам не спится, это не значит, что нужно будить остальных! Дайте покоя-то!
Николай свесился с постели, чтобы стать ближе к соседу, и зашептал ему в ухо:
– Прости, прости меня!.. Мне так нужно было поговорить с другом сегодня вечером! Я хотел подарить тебе чуточку своей веры… Есть такая фраза в Писании, ее при каждом удобном случае цитировал нам Степан Покровский, помнишь? «Свет праведных весело горит, светильник же нечестивых угасает…»[6]
– Ну и что?
– Разве такие слова – не самая прекрасная молитва для отчаявшихся?
– Хорошо бы еще разобраться, кто праведники, а кто нечестивые…
– Разве тебе непонятно? По-моему, яснее некуда: нечестивые – те, кто насильно препятствует счастью всего человечества ради того, чтобы любой ценой оставить при себе собственные привилегии!
– Ладно. А праведники тогда – кто?
– Те, кто жертвует своим благосостоянием, своим спокойствием, своей жизнью, в конце концов, во имя высоких побуждений!
– Понятно… Хочешь сказать, такие, как ты да я?
– Конечно, Юрий!
– Тогда позволь мне заметить, что в данную минуту праведники лежат в потемках, а светильники нечестивых тысячами сияют по всей России.
– Это переменится, Юрий.
– Когда нас с тобой не будет в живых!
– Может быть, и раньше.
– Это приезд жены снова преобразил тебя в оптимиста?
– Нет, – пробормотал Николай. – Клянусь тебе, что нет, приезд Софи тут ни при чем!..
– Будет тебе лукавить!.. Да ты же себя не помнишь от счастья!.. Еще минута – и лопнешь!.. И к тому же мечтаешь, чтобы все сразу почувствовали себя счастливыми только оттого, что тебе повезло!..
Молчание длилось долго. Наконец, Озарёв сказал:
– Как по-твоему… Смогла ли она узнать меня с такого расстояния, разглядеть среди всех прочих?
– Понятия не имею, – буркнул Юрий. – Нет, не думаю…
– Но я-то ее узнал!
– Еще бы не узнал! Она одна была там, в окошке!
– Да не это я хотел сказать! Я узнал ее, потому что она осталась точно такой же, какой я ее помню! Моя жена – необыкновенное создание, Юрий!
– Разумеется, разумеется…
– Ну, прежде всего, Софи красива!.. замечательно красива!..
– Никто и не спорит. Конечно, красива.
– И к тому же – у нее такая чистая душа!.. Чистая, словно хрусталь!.. Душа, которая звенит, как струна, если ее заденешь…
– О да… да…
Голос Юрия затихал, слова перешли в невнятное бормотание.
– А тебе известно, как мы познакомились в Париже? – не унимался Николай.
Однако вопрос его повис в воздухе. Юрий уснул, свернувшись клубочком, поджав колени к животу, и Николай остался один со всеми своими нерешенными жизненными проблемами. Вокруг него слышалось только неровное хрипловатое дыхание, движение отяжелевших рук и ног, звяканье цепей, шуршание соломы… Он вытянулся на постели, закинув руки за голову, уставился в потолок и попытался представить во всех подробностях, как они завтра встретятся с Софи, и вспомнить все, что собирался ей сказать.
К четырем часам утра облака закрыли луну, и полил дождь…
– Это они, они, барыня! – кричала Пульхерия. – Быстрее, быстрее!
Софи выбежала из своей комнаты и понеслась к выходу из дома. Остановилась она только под навесом, защищавшим крыльцо. Между небом и землей повисла пелена ледяной измороси. Избы в этой сырости стали похожи на грибы с блестящими черными шляпками. С дальнего конца улицы донесся металлический перезвон: колонной по двое приближались колодники, одетые в промокшие серые робы, тулупы, изодранные солдатские шинели – каждый нес на плече лопату или заступ. Сопровождал заключенных добрый десяток солдат с ружьями. Деревенские собаки лаяли им вслед.
– Их ведут работать к Чертовой Могиле, – пояснила Пульхерия.
Ноги Софи подкосились, она с волнением напряженно вглядывалась в плывущие мимо нее бледные бородатые осунувшиеся лица, вздрагивавшие в такт шагам… Один, другой, десятый… Она искала мужа, но видела только незнакомцев. Неужто на самом деле Николая сегодня приведут к ней? Ее нервам, истомленным ожиданием, не выдержать, если их лишат этой радости, разочарование станет губительным.
Ночью она глаз не сомкнула, а на рассвете стала поспешно готовиться к встрече с Николаем. Желание понравиться мужу боролось со страхом показаться ему чересчур нарядно одетой, чересчур тщательно причесанной. Такой жеманницей… И она не хотела, чтобы Николай по контрасту еще сильнее ощутил ужас собственного положения, это было бы так жестоко! Если бы только она могла ради того, чтобы ему было с ней проще, умерить сияние глаз, свежесть кожи, блеск волос, она бы с радостью это сделала! Впрочем, так говорило в Софи сознание, а подсознательно она наслаждалась мыслью о том, что ей удастся снова обольстить, соблазнить его… На ней было серое платье с белым кружевным воротничком. Ветер растрепал ее волосы, окрасил щеки румянцем… Привстав на цыпочки, она стояла на виду у каторжников, которые, проходя мимо, на нее поглядывали – как знать, может быть, не так давно с кем-то из них она танцевала на балах в Санкт-Петербурге. Близился конец колонны. Николая как не было, так и нет! Ею овладела тоска… Но вдруг… Софи вскрикнула: кто это там, позади всех, – высокий худой мужчина, в тряпье, в цепях?.. Унтер-офицер и солдат выводят его из ряда…
– Николя!!!
Софи бросилась навстречу. Они обнялись, не обращая внимания на дождь. Другие каторжники оборачивались, смотрели на них с завистью и продолжали шлепать по грязи, по лужам: левой, правой, левой, правой, – стараясь не сбить ряды. Объятие длилось долго, Софи прижималась к груди мужа, ощупывала его, вдыхала его запах, повторяла без конца:
5
«