– Да уж несколько месяцев прошло.
– Но… а он должен вернуться?
– Не так скоро! А кому он требуется-то?
– Простите?
– Звать, говорю, вас как?
«Что это он меня допрашивает, точно полицейский?» – подумала Софи и в ответ пробормотала:
– Мое имя вам ничего не скажет.
Однако уходить не спешила: вспомнилось, что другие ее друзья, Пуатвены, жили когда-то в этом же доме. Хотя… хотя они были такими старыми в те времена, когда она с ними зналась, что, наверное, умерли задолго до ее возвращения… И все же ради очистки совести она спросила:
– А господин и госпожа Пуатвен?
Консьерж сдвинул брови:
– Таких не знаю!
И вдруг звонко хлопнул себя по лбу:
– Да как же не знаю-то! Знаю! Знал, вернее. Ну, конечно же, это они: двое старичков! Муж, по-моему, был парализован… Ох, оба они померли, мадам, сперва он, потом она. Я тогда только-только поступил на службу. Это было лет двадцать пять, а может, двадцать шесть тому назад!..
Софи повернулась и ушла. На сердце было тяжело. Она понимала, что Пуатвены не могли к этому времени оставаться в живых. Но Вавассер? Да уж, этот человек неисправим! Должно быть, не чувствуя себя в безопасности, он перетащил куда-нибудь в другое место свою не слишком процветающую торговлю и свой мятежный дух, и ей теперь никогда не отыскать его следов.
Покинув улицу Жакоб, она отправилась на каретный двор и, выбрав красивый четырехколесный кабриолет, запряженный двумя крепкими лошадками, наняла его вместе с кучером в ливрее. Ей предложили взять в придачу и грума, но Софи отказалась: подобная роскошь ни к чему. Кучера звали Базилем, на голове он носил цилиндр, надутые от важности щеки были украшены рыжими бакенбардами. Базилю явно хотелось выглядеть кучером при хозяине, и, чтобы создать иллюзию, он еле заметно написал свой номер красной краской по черному фону, так что издалека было и не разглядеть.
Для начала Софи попросила отвезти ее на Елисейские Поля. Проспект показался ей еще более красивым и оживленным, чем во времена ее молодости. Ни в одном городе мира нет столько деревьев, сколько в Париже! Чисто французская дружба между старыми камнями и молодой листвой… Въезд на проспект такой широкий и величественный – словно устье реки. Облачка пыли приглушают сверкание окон, лаковое сияние карет и блеск серебряных украшений на конской сбруе.
Здесь толпились всевозможные средства передвижения: от благородных двухместных карет с гербами на дверцах до удобных буржуазных экипажей; открытые кареты куртизанок и щеголей катили навстречу друг другу, задевали друг друга бортами, сидевшие в них обменивались взглядами, полными жгучего любопытства. Иногда всадники, возвращавшиеся из Булонского леса, окружали какую-нибудь широкополую соломенную шляпу с разноцветными лентами, видневшуюся над открытыми бортами экипажа, и почтительно раскланивались. Софи, с жадным интересом рассматривая туалеты дам, не могла не признать, что французская мода этого сезона прелестна, и внезапно ощутила себя одетой, словно провинциалка. Платье непомерной тяжестью легло на плечи, шляпа сдавила лоб. Надо как можно скорее заняться своим гардеробом! Стук копыт сопровождал ее размышления отрывистой мелодией. Мельком глянув на – наконец-то достроенную! – Триумфальную арку, она велела отвезти себя в Мариньи, выбралась из кареты и отправилась прогуляться по саду. И здесь большие перемены! Под деревьями раскинулся целый городок танцевальных залов, ресторанов, тут же купол цирка и ярмарочные балаганы, и все эти хрупкие пестрые полотняные сооружения окружены толпой праздношатающихся, околдованных звуками оркестра и привлеченных ароматами сидра, вафель и сосисок. Когда Софи подошла к своему экипажу, ее кучер, сдвинув шляпу на ухо, напевал: «О Помаре, царица нежных сердец!..»
Домой она вернулась совершенно очарованная всем увиденным. Жюстен приготовил хозяйке свежие газеты, и Софи с усмешкой их перелистала. Просто-таки записки из жизни блаженного края: император в начале года женился; его супруга прекрасна, умна и элегантна; весь народ без памяти любит своих государей; в городе ведутся большие работы, в театрах идут новые спектакли, в Тюильри состоится бал…
Пропустив политические новости, Софи буквально накинулась на иллюстрированные странички моды. Воздух Парижа пробудил в ней желание нравиться. Если в Каштановке она носила простые платья и не испытывала ни малейшей потребности сменить их на какие-нибудь другие наряды, то здесь ее взгляд с вожделением ласкал рисунки с изображением удивительных бальных туалетов. «Платье с кринолином, из нежно-розового муара, с тремя оборками и гирляндой листьев из розового крепа с серебряной отделкой…» Она читала, представляла себе, как это будет выглядеть, ей это страшно нравилось, и она удивлялась тому, как сильно ее привлекают столь легкомысленные предметы. Серьезное отношение к развлечениям, несомненно, было признаком исцеления, на какое она уже и не надеялась, чудесным возвращением к истокам. Газета соскользнула с ее колен. Софи перевела взгляд на свое отражение в большом наклонном зеркале. Она не понимала, что произошло, – может быть, дело в ином освещении, а может быть, в том, что иная здесь вся атмосфера, – но она показалась себе более молодой, стройной и легкой, чем была даже в Тобольске. И пожалела о том, что Фердинанд Вольф не может ее увидеть здесь, у нее дома, увидеть вот такой – настоящей парижанкой. Подумать только, с тех пор, как они расстались, она не прочла ни единого слова, написанного его рукой! Ни в Петербурге, ни в Каштановке писем от него она не получала! Но может быть, почта лучше доходила из России в Сибирь, чем в обратном направлении? Вполне возможно, он получил от нее несколько писем, и только у нее от него нет по-прежнему никаких вестей. Мысль была нелепая, но утешительная в ее одиночестве: Софи нашла для себя оправдание, чтобы не впасть в уныние в окружавшей ее пустоте. Полная нежности, она подняла крышку секретера, обмакнула перо в чернила и принялась писать своему лучшему другу, без всякой надежды на ответ, словно бросала листки на ветер.