В начале ноября в газетах появилось воззвание Николая I, таким образом откликнувшегося на объявление Турцией войны России: он просил Всевышнего благословить его войско, сражающееся за «святое и праведное дело», которое всегда защищали его царские благочестивые предки. Казалось бы, все ясно, но, несмотря на это заявление, русские парижане цеплялись за надежду на то, что ничто не омрачит отношений между их родиной и Францией. «Повод к войне был слишком смехотворным для того, чтобы ее поддержали цивилизованные страны! – уверяла княгиня Ливен. – Собственно говоря, о чем идет речь? О том, большее или меньшее покровительство окажет царь нескольким священникам, исповедующим веру, которая не имеет ни малейшего отношения ни к религии французов, ни к религии англичан! И из-за этой мелочи, которая никоим образом их не касается, Франция и Англия станут проливать кровь?..» Более серьезные толкователи замечали, что если Францию эта история непосредственно и не затрагивает, то Англия завидует успехам московской торговли и весьма обеспокоена все более глубоким проникновением русских в придунайские области, в Центральную Азию и на Дальний Восток. Софи, которая прежде газет почти не читала, теперь скупала их все и не на шутку волновалась из-за противоречивых известий. Во время битвы при Олтенице, на Дунае, русские войска князя Горчакова были наголову, как говорили, разбиты турками Омер-паши, зато адмирал Нахимов 30 ноября во главе шести линкоров ворвался на рейд в Синопской бухте и за какой-нибудь час уничтожил мощную оттоманскую эскадру. Эти первые сражения, в которых и та и другая сторона бились яростно, позволяли предположить, что война будет долгой и жестокой. Общественное мнение в Париже уже понемногу менялось, отношение к русским неприметно делалось враждебным. В благонадежных кругах считалось, что поведение Франции в истории со Святой Землей было продиктовано высшими религиозными соображениями. Виктор Гюго в сборнике политических стихотворений «Возмездие», только что тайно переправленном через границу, называл Николая I «тираном» и «вампиром» и жалел русский народ, покорный его воле.
Было очень холодно, и Софи с трудом переносила пасмурную парижскую зиму. Впервые за тридцать лет она не увидит снега на Рождество и под Новый год! Ей казалось, что это лишит праздники их поэзии. Она настолько привыкла к северному обычаю[34] украшать елку игрушками и свечками, что сожалела о равнодушии к нему парижан. Здесь привычными были полночная месса, праздничные подарки и балы. Витрины лавок в богатых кварталах соперничали в роскоши. Люди обращались друг к другу приветливо, с радостными лицами. Но где же эта маленькая тайна – наполовину христианская, наполовину языческая, – сотканная из мороза, легенд и семейного уюта тамошнего, русского Рождества? Нередко, прогуливаясь по городу, Софи поднимала глаза к окнам, и ей становилось грустно оттого, что она не видит сквозь занавески темного островерхого силуэта дерева, о котором весь год до Рождества мечтали русские дети. А в Каштановке, думала она, Рождество Христово отпразднуют на двенадцать дней позже, из-за расхождения между григорианским и юлианским календарями. В эти дни во всех православных городах и селах хозяйки готовят постную еду, идет последняя неделя рождественского поста… Софи вместе с Дельфиной отправилась на полночную мессу, но от праздничного ужина отказалась, и в самое Рождество она решила остаться дома и сидела одна, обложившись книгами.
Назавтра она еще лежала в постели, когда Валентина принесла – на подносе вместе с завтраком – несколько писем. Одно было со штампом Тобольска, и Софи торопливо, дрожащими руками распечатала его первым. Она и мечтать не могла о таком подарке к празднику!
Письмо оказалось от Маши Францевой. Софи пробежала начало, затем ее взгляд, словно провалившись в выбоину на дороге, упал на строку посередине страницы: «Наш дорогой доктор Вольф…» И чуть дальше – слово «умер». Софи словно обухом по голове ударили. Между этими двумя обрывками фразы не могло быть ничего общего! С тревогой в сердце она вернулась к началу фразы и прочла: «Наш дорогой доктор Вольф, который сделал столько добра окружавшим его людям, умер четырнадцатого мая. Воспаление мозга сломило его подточенный усталостью организм. Он слишком много работал, не давал себе за день и часа передышки; для нас для всех это тяжелая утрата…» Софи уронила голову на подушку; на несколько мгновений она словно погрузилась в беспредельное торжественное и скорбное пространство. Все ее тело ныло, словно разбитое, сломленное этой бедой, во рту появился горький привкус, глаза щипало от непролитых слез. Она задыхалась, дрожала, до крови кусала губы. Внезапно она откинула одеяло, вскочила с постели, ринулась к секретеру, лихорадочно дернула ящик, выхватила оттуда письмо Фердинанда Богдановича и устремила на него растерянный взгляд через лорнет. Когда она в июне месяце получила это письмо, доктора уже не было в живых! Она отвечала на письмо мертвому – отвечала весело, с надеждой и даже слегка заигрывая с ним! Мертвому полунамеками признавалась в любви! Мертвому совсем недавно писала снова, рассказывая о том, с кем виделась, и о том, что намерена делать! «Бедный! Бедный! – твердила она. – До чего глупо, до чего нелепо все вышло! Может быть, если бы я осталась с ним, если бы заботилась о его здоровье, он и сейчас еще был бы жив?» Она представляла себе, как он лежит, совсем один, стонет в забытьи на своей узкой железной кровати в плохо освещенной комнате. Звал ли он ее в бреду? Как ей хотелось бы знать, о чем он думал в последнюю минуту! Вскоре она смирилась, затихла: к чему теперь суетиться? В памяти всплывали несвязные воспоминания: привычная поза Фердинанда Богдановича, голова наклонена к плечу, бархатная ермолка сдвинута на затылок… его насмешливая улыбка… тонкие руки, обожженные кислотами… Потом лицо врача стало медленно расплываться, меняться, молодеть, превращаясь в лицо Николая. Это превращение нимало не удивило Софи. «Фердинанд Богданович – это Николя», – подумала она, чувствуя, что мысли ее несутся с непривычной быстротой и что она не вполне собой владеет. От одного горя к другому чувствительная поверхность ее души съеживалась. Вскоре у нее и сознания-то не будет достаточно, чтобы страдать…