Он и не заметил, как ужин стал близиться к концу. Как много водки он выпил… Голова кружилась. Вечерело. Трава, деревья, камни – все вокруг становилось более темным, чернее, чернее… Одно лишь небо оставалось прозрачным и светилось, как озерная вода. Хворост в костре горел, потрескивая, и пламя отражалось на стенах палаток – казалось, те вот-вот вспыхнут, – огоньки поблескивали на гладких крупах привязанных к деревьям лошадей, на стволах составленных в козлы ружей, плясали на лицах и руках людей, возившихся с котелками – прислуживали у стола буряты и бывшие каторжники-уголовники. Лепарский предложил мужчинам тонкие сигарки. Затем, поскольку дамы сказались усталыми, все стали расходиться по юртам и палаткам. Чтобы не отстать в любезности по сравнению с другими мужьями, Николай проводил Софи до жилища, которое она делила с Натальей Фонвизиной и Елизаветой Нарышкиной. Софи протянула ему руку для поцелуя. Он поцеловал. Видимость полного семейного согласия, ну что ж…
Часовые затеяли перекличку, ответные голоса звучали монотонно и напоминали крики ночных птиц. На небо высыпали первые звезды. Туда-сюда в свете угасающих костров сновали тени свободных, праздных, околдованных красотой ночи людей. Озарёв натолкнулся на Юрия Алмазова и Петра Свистунова – товарищи возвращались откуда-то в свою юрту, он безмолвно последовал за ними. А после, вытянувшись на соломенном тюфяке, пытался заснуть и не мог – невольно прислушивался к похрапыванию соседей, временами заглушавшему доносившиеся извне звуки засыпающего лагеря. В конце концов, не выдержав, встал и тихонько вышел из юрты.
Теперь лагерь выглядел более просторным и более спокойным. Между юртами тускло светились догорающие головешки – казалось, будто некие исполины в клобуках, сблизив головы, о чем-то переговариваются при свете факелов. В рыжем тумане терялись длинные зубчатые тени. Кое-где сидели кружком на корточках буряты – одни спали, другие курили и перешептывались, верно, рассказывая друг другу какие-то истории из своей бурятской жизни. Крики часовых во тьме казались ужасно отдаленными, нет, они были такими… такими, будто во сне или мечте один остров перекликается с другим. Было холодно, даже морозно, пахло обугленным деревом и почему-то чабрецом. Николай брел, не выбирая дороги, уставившись глазами в пустоту. Споткнулся о лежащего на земле человека. Пригнулся, вгляделся: Филат – тот самый бывший каторжник, которого Ивашев выбрал в сообщники для побега. Филат приподнялся на локте, взял тлеющую хворостину, посмотрел на Озарёва и сочувственно покачал большой головой:
– Не спится, барин?.. Ишь, продрог весь! Да уж, ночка выдалась студеная. Сыграешь со мной в бабки?
Николай чувствовал себя сейчас таким одиноким, что чуть было не согласился. Но таинственная сила влекла его к центру лагеря.
– Да нет, не хочется, – сказал он. – Лучше пройдусь.
– Только в сторону часовых не ходи, – посоветовал Филат. – Они по ночам пугливые да лютые! Трава зашелестит – их страх берет, они и стреляют куда ни попадя.
Николай поблагодарил за совет и пошел дальше. Юрты, мимо которых он проходил, едва колыхались во сне, вздыхали и постанывали, как люди. Или это люди сотрясали их храпом?.. Оказавшись в зоне молчания, он понял, что здесь спят женщины, но никак не мог вспомнить, к которой из палаток провожал Софи, и несколько минут простоял среди спящих палаток, прислушиваясь и против воли воображая, какое счастье мог бы испытывать, найди он жену, и с ужасом понимая, что он потерял. Его охватило отчаяние, потом злость, он сжал кулаки. В конце концов, он опомнился и двинулся назад, обходя гаснущие костры, сам не зная как, нашел свою юрту среди многих одинаковых на вид, пробрался к тюфяку между двумя ворчавшими что-то во сне мужчинами и рухнул, надеясь все-таки заснуть.
* * *На рассвете следующего дня барабанная дробь пробудила сонный лагерь. Под котелками уже весело трещал хворост, разгоралось пламя. Очень скоро все встали, оделись, почистились, пригладили волосы, подкрепились, согрелись… Словом, можно было выходить. Софи с Натальей Фонвизиной устроились в тарантасе и, наблюдая за немыслимой суматохой людей, которых сняли с места и гонят в дорогу, невольно посмеивались. Декабристы, накануне вымокшие до костей, с утра переоделись кто во что горазд и теперь в своих причудливых костюмах напоминали ряженых – прямо хоть колядки запевай… Степенный, хотя и низкорослый Завалишин нацепил на себя редингот и нахлобучил сразу же спустившуюся ему на уши похожую на квакерскую шляпу с широченными полями; в правой руке у него был страннический посох, под левой зажата Библия. Якушкин появился в чем-то вроде пасторского долгополого сюртука и островерхой шапочке. Волконский щеголял в женской кофте, Юрий Алмазов облачился в крестьянскую рубаху и портки, торс Фонвизина был затянут в мундир без эполет, Николай же оказался ни дать ни взять испанец – в облипающих ноги трико и куцей жакетке… Софи наградила его улыбкой, но, увидев, как засияли надеждой глаза мужа, снова насторожилась.