Никто не знал, что все сочинения «Купленного» певца рождались из одной мелодии, одного образа и одной любви. Воспевая женщин, Аклариквет всегда пел только о своей Алой Леди, лишь переделывая текст под необходимый образ, а музыку — под настроение. Это была его собственная Тема Творения, его Айнулиндалэ, тайная и до дрожи бесценная. Чтобы начать сочинять новое, приходилось вскрывать вечно кровоточащую рану в сердце, снова петь никогда не звучавшую на публике песню, написанную ещё в юности. Тогда Алая Леди ещё звалась Медной.
Это была любовь с первого взгляда. Её огненно-рыжие волосы трепал ветер, заливистый смех звенел колокольчиком, она бежала по кромке воды, высоко задрав подол платья, чтобы соблазнить и без того влюбленного эльфа. И этим эльфом был не Аклариквет.
Менестрель надеялся, что безнадёжное увлечение пройдет, но, чем больше узнавал дерзкую и смелую, при этом милую и по-женски хитрую эльфийку, умевшую одеться так, чтобы казаться обнаженной, тем сильнее и глубже становились его чувства. Всё, что оставалось безответно влюблённому Аклариквету — наблюдать за тем, как его мечта и вдохновение выходит замуж, рожает первенца, затем появляются и другие дети, как постепенно угасает счастье в её глазах, смеётся она реже и реже… Но всё так же неизменно не обращает никакого внимания на того, кто все эти годы её любил.
Сколько раз Аклариквет переделывал слова песни о своей Алой Леди, он уже не помнил, и сейчас снова в его голове звучала та же самая тема:
«Семь часов, семь комнат, семь шагов,
Семь цветов, не собранных в букет,
Семь несказанных, нежданных слов,
Как семь слёз росы, дарящей свет».
Очень хотелось поделиться болью неразделённого чувства, и менестрель знал: его королева тоже испытала это, когда владыка Финвэ женился на Сериндэ. О печали отвергнутой женщины, пожалуй, спеть бы получилось, слова легко легли бы на музыку, струны сами бы сыграли всё, что нужно, но…
— Нельзя такое петь о королеве, — вздохнул Аклариквет. — Нельзя воспевать её боль и неудачу. Она ведь избранница Валар! Валиэ Вайрэ не могла соткать для неё беды. Ведь если Владыки не щадят даже любимчиков, чего ждать остальным?
Лишь начавшая зарождаться мелодия снова рассыпалась алмазным крошевом, вернулась прежняя неизменная тема:
«Тонкий твой стан, леди, манит кольцо моих рук.
Может, я просто бредил, мне не снести этих мук.
Семь часов, семь комнат, семь шагов…»
Менестрель многие годы повторял себе, что сделал бы избранницу счастливой не на короткий миг, а на всю жизнь, она бы продолжала смеяться, как в юности, однако сейчас необходимо было осчастливить не её. Опять.
«Сонной пыльцой, словно, разум мой окрылён,
Страсть смешается с кровью, и буду я влюблён…»
— Алое пламя сердца, как ты трепещешь в ночи, — с досадой прошептал Аклариквет и, собравшись с духом, пошёл в сторону купавшихся эльфов. Кто-нибудь из них точно согласится присоединиться к менестрелю принца Нолофинвэ и помочь заставить весь Тирион петь о королеве Индис.
Пусть даже эта песня не скажет о второй жене нолдорана Финвэ абсолютно ничего интересного.
Примечание к части Песня «Романс к Алой Леди» гр. «Джем»
Зарождение света
Алое пламя в чёрном горне разгоралось, набирало силу, пыхало жаром, выбрасывая в дрожащий воздух всё больше и больше искр.
Восемь чёрных теней на алой от отсветов огня стене становились чётче, но быстро уменьшались, прячась от пожирающего их света.
— Мне нужно уйти от вас. Надолго. Когда вернусь — не знаю. Что, рады свободе?
Сначала все семеро сыновей посмотрели на отца совершенно одинаково удивлённо.
Уйти? Надолго? Куда?!
Это было чистое, ничем не замутнённое, ни с чем не смешанное изумление, которое постепенно начало перерастать в иные эмоции.
Хитрую радость: «Мы сможем делать, что хотим!» в глазах близнецов.
«Да провались хоть в бездну, хоть к Мандосу, мне-то что?» — читалось на лице Карнистира.
«А кто будет помогать мне в кузнице?» — безмолвно недоумевал Куруфинвэ.
«Прекрасно! Всех перессорил — и в кусты!» — отчётливо отразилась злость на дрогнувших губах Туркафинвэ, но он быстро взял себя в руки, став многозначительно серьёзным.
Макалаурэ так и остался удивлённым, без тени иных эмоций, а Майтимо скрестил руки на груди и с обычной показной покорностью, с которой говорил с отцом, единственный из братьев спросил вслух:
— И что я должен делать?
В кузнице вдруг померк свет, тени взметнулись к потолку, расплывались серыми призраками. Алые и золотые искры, плясавшие на фоне чёрной стены, осыпались на пол, пламя осело, треск стих. Вдруг полыхнуло белым. Ослепительный свет уничтожил тени, мгновенно сгоревшие в сияющем пламени.
Стоявший на фоне белого свечения Феанаро Куруфинвэ казался огромной черной скалой, вулканом, который вот-вот проснется. Его глаза полыхали невиданным ранее огнём, и даже высокий по меркам эльфов Майтимо сейчас казался крошечным.
— Третий Финвэ, — Феанаро посмотрел на старшего сына, — ты должен делать всё для славы и процветания Первого Дома Нолдор, независимо от того, рядом я или нет. Большего не скажу. Думайте сами. Когда я вернусь, мир изменится.
Феаноринги переглянулись. Если бы Феанаро Куруфинвэ хотел, то увидел бы растерянность в их глазах, заметил бы, что никому не нужны изменения в мире, им просто нужен отец, который будет рядом, как всегда раньше, и неважно, кто и что думал до этого момента. Он мог бы увидеть, насколько важен для своих, пусть и взрослых уже детей, что они понятия не имеют, как жить без постоянного контроля за каждым шагом.
Но пламенный дух Феанаро был уже далеко ото всех, мечты и стремления обретали в голове творца форму, цвет и звук, и с трудом собираясь с мыслями, великий мастер бросил ключ на стол перед самым похожим на себя сыном.
— Куруфинвэ Атаринкэ, — сказал Феанаро медленно, будто с трудом, — те кристаллы, что я сейчас выращиваю… Они мне не нужны. Больше. Делай с ними, что хочешь. Можешь дождаться конца формирования, перекрасить по своему усмотрению, огранить или вовсе выбросить, если выйдут мутными. Можешь подарить кому-нибудь, не знаю. Мне всё равно. Начатые книги, которые мы вдвоём писали, запри в моём малом архиве, я не уверен, что по возвращении вновь за них возьмусь, но пусть никто их не смотрит! Мои записи не должны использоваться без моего согласия! — Взгляд стал совсем отсутствущим. — Я оставил у Махтана некоторые заготовки, пусть ученикам отдаст. Если смогут разобраться, как это применить, я их возьму в подмастерья. И теперь главное: я никому не сказал, где буду находиться, поэтому по любым вопросам отвечайте, чтобы ждали моего возвращения. Пожалуй, это всё. Как я уже сказал, мир скоро изменится, и я знаю — понравится это не всем.
Сыновья посмотрели на отца, потом — друг на друга. Что может эльф переделать в Арде хоть сколько-нибудь существенно? Однако почему-то сейчас никто не сомневался, что родителю это удастся.
Алое пламя в чёрном горне разгоралось, набирало силу, пыхало жаром, выбрасывая в дрожащий воздух всё больше и больше искр, и цвет огня обретал причудливые оттенки, никогда ранее не появлявшиеся при горении угля или дров. Что это? Начало новой Эпохи? Конец привычного мира?
А может быть, просто морок, который растает столь же неожиданно, как и появился.
***
— Валар не всесильны, и мудрость их имеет предел, весьма не дальний, — усмехался Феанаро, спускаясь по бессчётным ступеням в подземелье, вход в которое скрывался под сенью густого леса. Он давно присмотрел это укромное место и время от времени незаметно для всех отлучался сюда, чтобы выстроить тайную кузницу для особенной работы.
И теперь, оставив во внешнем мире всё, что могло отвлечь, Феанаро торжествующе улыбался.
— Валар не знают, где я и что собираюсь делать. Это будет для них неожиданностью!
Огромные подземные залы были оборудованы для любой работы, за которую пожелал бы взяться искусный Нолдо; инструменты, аккуратно разложенные на столах, ждали своего часа, но Куруфинвэ смотрел на всё это великолепие в алом свете факела и понимал: ему ничто не понадобится. Не теперь.