Эд оскалился:
– Для этого тебе нужно с меня их снять. Хочешь снять с меня эти пушки здесь и сейчас? Отто, ты думаешь, что справишься?
Хансон занервничал.
– Не надо, Эд, – промямлил он.
– Эд, если потребуется, мы уйдем и вернемся с гребаным ордером на обыск, а потом заберем у тебя эти стволы, – ответил Рэнк. Пожал плечами. – Надо будет, так тебя самого загребем. Твой дом обыщем. Твою жену, если она у тебя еще есть, до следующей субботы молотить раком будем. Ну так что, Эд, с тобой по-хорошему или по-плохому?
– По-любому, – ответствовал Эд.
– Не-а, не по-любому, – сказал Отто Рэнк. – Не в этот раз. Удивлен, что ты не в курсе.
Он пожал плечами.
– Хотя нет, – добавил он, – думаю, ты в курсе.
Он ткнул Эду в лицо пальцем, точно стволом.
– Попозже, – сказал он.
– Да пошел ты, Рэнк! – огрызнулся Эд.
Он понял, что дела швах, когда Рэнк в ответ лишь рассмеялся и ушел.
– Бля, Эд, ну зачем? – сказал Хансон. Пожал плечами. И тоже ушел.
Убедившись, что они свалили, Эд вышел на улицу к своей тачке, четырехцилиндровому «доджу» сорок седьмого года, куда кто-то присобачил клаксон от «кадди» пятьдесят второго. Завел мотор и посидел мгновение, прислушиваясь к мурлыканью четырехцилиндрового двигателя. Посмотрел на ладони.
– По-любому, суки! – прошептал он, вжал педаль газа в пол и помчался в даунтаун.
Надо было выяснить, что происходит. В офисе окружного прокурора у него была знакомая деваха, по фамилии Робинсон. Он ее раз уломал пойти с ним в бар к Салливану на перекус. Высокая, широкогубая, улыбчивая, с классными сиськами, и майонез с уголков рта так слизывает, что сразу думаешь: а вот бы она и тебе уголки рта эдак облизала. Эд знал, что сумеет ее и на это уговорить, если постарается как следует. Он сумеет, но в данный момент его больше занимало дело Брэйди и то, что об этом деле знали Рэнк и Хансон.
– Знаешь, Рита… – начал он.
– Не-не, Китаец Эд, ты не гони лошадей, – сказала Рита. Забарабанила пальцами по столешнице и выглянула в окно на людную улицу. Она приехала сюда из Детройта в поисках новых ощущений. А нашла просто еще один город, провонявший двуокисью серы, город, где надежду так легко потерять в черном тумане выхлопов.
– На такую приманку меня не поймаешь… – продекламировала она.
Китаец Эд пожал плечами. На полпути к двери заведения Салливана он услышал:
– Эй, Эд, ты все еще дуешься?
Он обернулся. Может, не такой уж и пропащий этот денек. Рита Робинсон улыбалась. Он шел обратно к ней, когда случилось нечто странное. В дверях заведения Салливана что-то возникло и загородило собой свет. Рита, которая видела эту штуку, уставилась на нее мимо Эда, на лице ее проступил ужас; Эд, который этой штуки не видел, собирался было спросить, что там не так. Рита подняла руку и показала.
– Господи, Эд! – вырвалось у нее. – Ты только глянь.
Он обернулся и посмотрел туда. В дверь бара силилась протиснуться исполинская желтая утка.
4
Веления сердца
– Но ты же никогда не звонишь! – воскликнула Анна Кэрни.
– Сейчас звоню, – пояснил он, словно ребенку.
– Ты никогда не приходишь меня повидать.
Анна Кэрни обитала в Гроув-парке, на переплетении улочек между рекой и железнодорожным полотном. Худенькая, склонная к анорексии, с непрестанно озадаченным выражением лица; она взяла его фамилию, предпочтя ее своей. В ее доме, служившем некогда социальным жильем, было темно и царил беспорядок. Пахло домашним супом, чаем «Эрл Грей» и прокисшим молоком. Раньше, на съемных квартирах, она рисовала рыб на стенах ванных комнат, исписывала все двери посланиями к друзьям, заклеивала поляроидными снимками и записками самой себе. Старая привычка, но записки в основном новые.
Если не хочешь делать чего-то, что не должна, – прочел Кэрни, – делай только то, что можешь, и будь что будет.
– Ты неплохо выглядишь, – сказал он.
– Значит, я растолстела. Люди всегда так говорят, когда я набираю вес.
Он пожал плечами.
– В любом случае, – заметил он, – приятно снова с тобой увидеться.
– Ты меня из ванны вытащил. Я на твой звонок прибежала вся в мыле.
Она держала в задней комнате кое-какие его вещи: кровать, стул, маленький стеллаж, выкрашенный зеленой краской. На стеллаже лежали два-три перышка, огарок треугольной ароматической свечи и пригоршня прибрежной гальки, слабо пахнувшей морем; камушки были аккуратно разложены перед фотографией в рамке, запечатлевшей самого Кэрни семилетним мальчиком.
Хотя эти вещи принадлежали ему, жизнь, запечатленная в них, казалась невразумительной и не трогала его. Поглядев на них мгновение, он потер лицо руками и зажег свечу. Вытряхнул кости Шрэндер из кожаного футлярчика, подбросил несколько раз. Они были крупнее, чем можно ожидать, из отполированного коричневатого материала, в котором Кэрни заподозрил человеческую кость. Кубики подпрыгивали и перекатывались между предметами экспозиции, образуя узоры неясного смысла. До того как украсть кости, он пользовался с той же целью картами Таро: две-три колоды все еще лежат где-нибудь в ящике, засаленные от частой тасовки, но по-прежнему в родных упаковках.
– Есть будешь? – спросила Анна из ванной. Было слышно, как она моется. – Я тебе что-нибудь приготовлю, если хочешь.
Кэрни вздохнул.
– Хорошо бы, – ответил он.
Подбросив кости снова, он вернул их в футлярчик и оглядел комнату. Помещение было маленьким, паркетный пол – голым и аскетичной отделки, окно выходило на толстые черные водосточные трубы и другие квартиры. На кремово-белой стене над стеллажом Кэрни много лет назад начертил цветными мелками две или три диаграммы. Он уже не понимал их смысла.
Поев вместе с ним, Анна зажгла свечу и затащила его в постель.
– Я правда устала, – сказала она. – Я так вымоталась.
Вздохнув, она прильнула к нему. Кожа ее все еще была мягкой и ароматной после купания. Кэрни пробежался пальцами по ее хребту, спускаясь к ягодицам. Она резко задышала, перекатилась на живот, полупривстала на колени, приподнялась, чтоб ему было удобнее. Волосы на лобке были как мягкая замша. Он растирал ей клитор, пока все тело не напряглось, а потом она кончила, задыхаясь, с тонким стонущим кашлем. К собственному удивлению, он ощутил эрекцию. Подождав, пока она спадет, что отняло несколько минут, он сказал:
– Я пойду, наверное.
Она уставилась на него:
– А как же я?
– Анна, – напомнил он, – мы уже давно в разводе.
– Но ты же опять здесь. Ты рад меня навестить и трахнуть, ты за этим явился.
– Ты сама хотела.
Она стиснула его руку.
– Я вижу эту штуку, – сказала она. – Я ее каждый день вижу.
– Когда бы это? Ты ему не нужна. Ты никогда не была ему нужна.
– Я так устала. Даже не знаю, что со мной такое.
– Если бы ты побольше ела…
Она резко отвернулась.
– Не знаю, зачем ты пришел, – прошептала она и добавила более настойчиво: – Я видела эту штуку. Я ее в этой комнате видела. Она стояла там и заглядывала в окно.
– Господи! – вырвалось у него. – Отчего ж ты мне не сказала?
– А с какой стати?
После этого она быстро уснула. Кэрни отвернулся от нее и уставился в потолок, прислушиваясь к шуму машин на Чизвикском мосту. Он долго не мог сомкнуть глаз. Когда же заснул, то во сне ему явилось воспоминание о детстве.
Воспоминание было очень ярким. Ему три года, может, меньше, он собирает камушки на пляже. Ему казалось, что все объекты на пляже перенасыщены, как в завлекательной рекламе: все слишком резкое, чересчур яркое, излишне отделенное от фона. Солнечный свет играл на отступавшей волне. Песчаный берег цвета льняной шторы, плавно закругляясь, уходил вдаль. На волноломе рядком сидели чайки. Майкл Кэрни устроился среди галечных камушков. Еще влажные, рассортированные отливом на полоски и кучки разных размеров, они лежали вокруг, подобно драгоценным камням, высохшим фруктам или кусочкам костей. Он перебирал их пальцами, отбирая и отбрасывая, отбирая и отбрасывая. Он видел кремовые, белые и серые оттенки; видел тигриные. Видел рубиново-красные. Ему нужны были все! Он оглянулся – не смотрит ли мама в его сторону? Когда же снова опустил глаза, у него что-то случилось со зрением, перспектива сместилась: он ясно увидел, что промежутки между более крупными камнями формами напоминают промежутки между камушками помельче. Чем пристальнее он вглядывался, тем точнее повторял себя мотив расположения камней. Внезапно он понял, что таков порядок вещей: если вглядеться в узоры волновых гребешков или формы миллиона белых облачков, там это проявится тоже – кипящее, непостижимое, головокружительное самоподобие всех явлений мира, безмолвно ревущее в вечно переменчивом возвращении, всегда одинаковое и неизменно неповторимое.