Лида даже не успела ни о чем спросить его — старик приложил палец к губам и с чрезвычайно таинственным видом выловил из кармана своего длинного, не по росту, пиджака какой-то предмет. Он подошел к Лиде вплотную и раскрыл свою морщинистую грязную ладонь. На ней лежала раскрашенная птичка, в которой Лида узнала кукушку из часов в кабинете отца.
— Больсе не будет куковать, — сообщил ей дед восторженным шепотом. — Я свелнул ей сею, пока все были внизу.
Когда перепуганная Лида вошла в спальню родителей, местный врач уже осматривал так и не пришедшего в сознание помещика.
— Тяжелое сотрясение мозга, — констатировал он. — Череп цел, крепкий.
На лицах всех собравшихся написан один и тот же вопрос: «Ладно, череп в порядке, ну а внутри?»
Последующие дни принесли ответ, которого никто не ожидал.
Судья вызвал из областного суда заместителя и не отлучался от постели брата. А когда Пепек приходил в себя настолько, что начинал узнавать лица и видел, что рядом сидит Филип и держит его за руку, он долго молча всматривался в это осунувшееся лицо без очков и подрыгивающее от тревожного напряжения. И Пепек улыбался, глядя вполне разумным взглядом темных глаз, из которых исчезло мерцающее пламя беспокойства.
А город Бытень в это время недоумевал, что же все-таки явилось причиной этих потрясающих событий, столь неожиданно взорвавших мирное течение жизни? Событий действительно многовато для города, который десятки лет не знал более жестоких потрясений, нежели трактирные драки или кража кур. Такое не могло случиться само по себе, решило общественное мнение и принялось выискивать источник, который наслал на город этакую напасть. Нашлись такие, кто указывал прямо на домик на Костельной улице и его обитателя, хотя никто из пострадавших или просто причастных к этому никогда и никому об этом даже не намекнул. Таков уж, видимо, таинственный закон природы городов, вроде Бытни, здесь не утаишь даже мысли, которую никто никогда не высказывал вслух, не писал на бумаге и даже не насвистывал и не выстукивал пальцами по столу; она и непроизнесенная просачивается сквозь стены и несется от головы к голове и откладывает в них кукушечьи яйца.
Эмануэль Квис чувствует, что эти подозрения ползают вокруг его дома; когда он сидит тихо, он слышит, как они топчутся под окнами и обнюхивают, как опускаются на крышу и долбят ее нетерпеливыми клювами. Когда он отправляется на прогулку, он видит их во взгляде любого встречного. Женщины у зеленных лотков умолкают и пялятся на него, сцепив руки на животе. Он возбуждал их любопытство с самого начала, едва появился в городе, а нынче, когда слухи становятся все ярче, приукрашенные фантазией каждого, кто разносит их, напряжение становится почти невыносимым. Мороз суеверия пробегает по спинам граждан, и они демонстрируют друг другу руки, покрытые пупырышками мурашек. Жуткие истории пробуждаются в их памяти. Они готовы верить любой чепухе, дрожать от страха и превращаться в бешеных фурий, гонимых подсознательным страхом за своих детенышей. Те из них, кто зачал после той ночи, когда в город явился Квис, осеняют себя втайне крестным знамением, встретившись с его взглядом, и сплевывают, чтоб защитить свой плод от сглаза; иные в ужасе вопрошают, почему именно в эту минуту в их голове возникла та или иная мысль, о которой они даже не вспоминали на исповеди, считая ее давно умершей.
На ступеньках лавки Гаразима, которые несколько дней назад окропил своей кровью Тлахач, стоит хмурый молодой человек и курит сигарету. У него были тяжелые дни, приходилось выслушивать язвительные слова и в ответ лишь сжимать кулаки в карманах, сыновья любовь боролась в нем с любовью к девушке, которую он никогда не бросит, даже если придется идти работать в каменоломню или наняться батраком. Солнце бабьего лета село на площадь и обогревает ее, словно наседка, задумавшая вывести поздних цыплят. Муки молодого человека от этого лишь усиливаются. Он терзает себя, терзается головокружительно сладостными любовными воспоминаниями. Он не видел Лиду с того самого злосчастного дня. Лида перестала ходить на репетиции, и ее роль отдали другой девушке. Лида не ответила на его письма, и, видимо, вовсе не выходит из дому. Еник пользуется каждой минутой, когда в лавке нет покупателей, чтобы покурить, и торчит перед лавкой, словно рыболов у реки, унылый и безутешный. Все, кто проходит мимо, знают, почему он стоит здесь, жалеют его и про себя желают счастья.
Но где ему спастись от бдительных щупальцев квисовского любопытства! И все же когда Квису удается наконец встретиться с Еником взглядом, он с изумлением обнаруживает, что лезет в сад, окруженный забором колючей проволоки. Он видит все, что в нем есть, но схватить не может. Квис наталкивается на такое отвращение и презрение, что сжимается, как собака при виде занесенной над ней плетки. Квис ускользает от этого взгляда и останавливается в нескольких шагах спиной к Енику, чтобы в волнении и страхе уяснить себе, к чему же это он прикоснулся и почему забор из колючей проволоки, через которую пропущено электричество, с такой силой ударил и отбросил его от себя. Конечно же, за ним было все, чего он искал, да только оно пришло в движение без его вмешательства, обошло его, даже не заметив, гонимое быстрой кровью молодости, не знающей преград. Свободно и независимо от чего бы то ни было кроме чувства, которое в этом возрасте есть начало и конец всего, ярко вспыхнуло в душе Еника решение противиться всему, что может ему помешать. Тебе здесь нечего предложить, тут может быть принято решение самое неожиданное и бессмысленное, ты же участвовать не будешь, на этой территории идет бой между надеждой и отчаянием, мечтой и сомнениями; бой этот идет в открытую, с поднятым забралом.