В этом половодье зноя, затопляющего округу новыми и новыми волнами, хотя солнце начинает сползать со склона дня, каменный мохновский дом является островком отрадной прохлады. Супруги Нольчовы, однако, обедают не в просторной столовой нижнего этажа; в последнее время пани Катержина предпочитает широкую галерею в западном крыле дома, где висят портреты ее предков. С той поры, как пани Катержина отказалась выходить из дому, она проводит здесь целые дни. Зеленые жалюзи спущены и отражают атаки солнца, из-под них на галерею втекает слабый запах листьев и трав, размолотый жерновами зноя.
Вопреки духоте, от которой загустел воздух даже в тщательно затененной галерее, бургомистр отобедал с отменным аппетитом. Сейчас он стыдится этого, заметив, что жена его отказалась от всех блюд и удовлетворилась лишь малостью фруктового салата. Нольч размягчен сытостью, мозг его туманят облачка дремоты, он охотно разрешил бы им сгуститься и вздремнул бы между черным кофе и сигаретой. И вместе с тем в нем гнездится необъяснимая тревога, принуждающая его все время быть начеку. Он боится ослабить свою бдительность, хотя не в состоянии точно объяснить, от чего именно хочет уберечь свою жену.
Пани Катержина курит вторую из своих трех ежедневных сигарет и с улыбкой наблюдает борьбу мужа с дремотой.
— К чему так сопротивляться, Рудо, — молвит она. — Ступай приляг.
Бургомистр, веки которого неудержимо смыкались, а мысли путались, превращаясь в сновидения, резко дернувшись, выпрямляется.
— Прошу прощения, но я, кажется, уподобляюсь своим предкам. Возвращаюсь к ним. Еще немного, и я уснул бы над тарелкой, как мужик.
— Нет нужды возвращаться к ним. Ведь они нас и без того никогда не оставляют. Они с нами, они в нас и домогаются своих прав так же, как мы домогаемся права жить по-своему. И вообще кто из нас может с уверенностью сказать, в какой мере мы что-нибудь решаем или делаем по-своему и в какой — по их воле.
Голос пани Нольчовой спокоен и мелодичен, как обычно, он лишь звучит слабее и отдаленнее, и ее мужу кажется, будто она говорит с ним с другого конца галереи. Сонливости после первых же ее слов как не бывало, и все страхи сразу взвились стаей вспугнутых птиц.
— Катя, — говорит он мягко, — я не люблю, когда ты говоришь такое.
Пани Катержина глядит сквозь серое облако дыма, плывущее от его сигареты в окно, и он замечает, что взгляд ее так же далек от него, как далек ее голос. Далекий и чужой. И в сердце Нольча начинает пульсировать боль, словно в больном пальце.
— Почему? Это для меня ново. Ты никогда прежде не присваивал себе права надзирать за моими мыслями.
Так, видимо, двести лет назад разговаривали Мохновы с Нольчами, мелькает в голове бургомистра. Но это его не унижает и не оскорбляет, и даже не вызывает чувства иронии, к которой он прибегает в других случаях, чтобы снять напряжение, возникающее из-за резких расхождений или в ситуациях слишком острых. У него лишь такое ощущение, будто кто-то определил расстояние, которое пани Катержина установила между ним и собой. Пальцы его сжимаются с такой силой, что переламывают сигару. Он бросает ее в пепельницу, наполненную водой, и говорит под змеиное шипение угасающего жара:
— Я и сейчас не посягаю, Катя. Я лишь вижу их и боюсь. Они влекут тебя куда-то, куда я не могу за тобой последовать. Я тревожусь за тебя. А за это ты не смеешь меня упрекать.
Предки слушают; их лица неподвижны, но глаза обращены к супругам, сидящим у окна. На лицах предков отражается печать времени и чувств, приданных им художниками, но никому уже не будет дано узнать, что они собой представляли, из каких составных частей они состояли и что к этому было присовокуплено, прежде чем величайший из художников придал им окончательное и неизменное подобие. Пани Катержина переводит взгляд с одного портрета на другой, и наконец он останавливается на розе в руке несчастной родственницы, которая выбрала себе смерть вместо расцветающей и медленно увядающей жизни. Наконец она произносит:
— Иногда одно в нас подавляет другое, и мы не вольны этому воспрепятствовать, — отвечает она мужу.
Бургомистр понимает смысл ее слов, и ему кажется, будто он только что услышал свой смертный приговор. Когда-то Нольчу казалось, что он и его жена в полном одиночестве плывут на острове по безлюдному океану пустоты. Но вот остров разламывается пополам, и пани Катержина отдаляется от него в этом безбрежном просторе. Нольч не собирается сдаваться без боя. Нольчи отличаются тем, что никогда не отдают того, чем однажды завладели, но сейчас дело не в этом, сейчас дело скорее в ней, чем в нем. Нольч поднимает руку и в безнадежном усилии ухватиться за якорь спасения теребит пальцами бороду. Тихий шорох и потрескивание волос слышит его жена, и улыбка освещает ее лицо, она словно услыхала знакомую мелодию. Увы, это продолжалось одно мгновение. Будто стрекозка лишь коснулась глади стоячих вод, — рубежа, скрывающего мир, недоступный нашему взору.