— Уходи отсюда, Либуше, убирайся! Все обман. Жизни не будет, только пустота. Вечная пустота.
Слова переходят в протяжный тоненький стон, потом слышится неестественный смех, потом снова скрипучий, испуганный крик:
— Уходи, Либуше, я не хочу идти с тобой!
— Кто это там с ним? — шепчет Божка. — Мне страшно.
— Нечего бояться, — отвечает священник внушительно. — Просто человек в тоске. Надо было бы побыть с ним. Но не можем же мы вышибить дверь.
Размышление о том, как бы проникнуть в дом, успокаивает Божку.
— Может, он забыл запереть кухонную дверь? — с надеждой говорит она и тут же кидается, полная надежды, к дому. Декан за ней.
— Открыто, — объявляет Божка шепотом, исполненным воодушевления, и снова ее охватывает страх. Священник вдруг обращает внимание на то, что до сих пор сжимает палку, с которой вышел из дома. Смотрит на нее сконфуженно, втыкает ее в сырую землю грядки и входит впереди Божки в дом. Нажав ручку двери в конце прихожей, он останавливается. Тяжелый запах айвы бросается на него, словно хочет задушить. Секунду священник борется со стремлением повернуться и выйти на свежий воздух. Постепенно глаза его привыкают к темноте комнаты, слегка разреженной отражением лунного света. Голос, который только что испугал их, сейчас умолк, слышно только сиплое, неровное дыхание.
— Зажги свет, Божка, — шепчет декан. Девушка тянется и нащупывает выключатель. Едва свет от лампы под потолком залил комнату, Эмануэль Квис тяжело поднялся с кресла у окна и медленно обернулся. Одной рукой он опирается о столик, а другой, сжатой точно в судороге, держит полураздавленное яблоко айвы.
Но лицо, которое они увидели, было смято иной, более страшной рукой — рукой, неизбежной для всех: оно было сморщено тысячью морщин, словно само время сдавило его в припадке яростного гнева за то, что оно пыталось избегнуть своей участи, или за то, что так долго склонялось над жатвой чужих судеб. Не изменились только глаза, в них тлела глубокая тьма пустоты и бездонного любопытства. Девушка прижалась к священнику и почувствовала, что и он дрожит в безотчетном страхе.
Губы на его лице шевельнулись, приоткрылись и выронили слова:
— Пришел меня бить.
Отец Бружек густо покраснел.
— Вы сами в этом виноваты, — ответил он с трудом.
Квис тихо покачал головой, маска его лица сделала попытку хоть как-нибудь улыбнуться, и ответил:
— Теперь это не важно.
Отец Бружек и Божка оставили за собой открытыми обе двери. Поток чистого воздуха проникает в комнату и изгоняет душный и приторный запах айвы. Прибой ветра гудит в кронах деревьев, ночь гукает, как сова. Старец глубоко вздыхает, и его взгляд останавливается где-то над головами пришедших.
— Слышите? Уходит.
Он поднимает руку, в которой сжимал плод айвы, и медленно, с усилием раскрывает пальцы. Смятый плод со стуком падает на пол и закатывается за кушетку.
Квис закашлялся смехом.
— Ушла.
Поворачивается, словно хочет опять сесть в кресло, но тут колени у него подламываются. Он валится на пол и остается лежать, опираясь плечами и головой о кресло, движенье которого назад остановила стена. Божка вскрикнула, а отец Бружек делает шаг вперед, но девушка опережает его, она уже опомнилась и подскочила к Квису, присела, всунула руку ему за шею и положила его голову себе на колени.
— Что с вами? Болит что-нибудь? — всхлипывая, спрашивает она.
Квис не отвечает; лицо его меняется, морщины исчезают, словно их кто-то смывает до уже знакомой гладкости, не появляются только красные пятна на скулах.
Священник приседает возле Божки и спрашивает:
— Не желаете ли вы чего-нибудь?
Квис отрицательно качает головой.
— Жизни, — выговаривает он с трудом и продолжает отрывисто: — Но это было бы для меня слишком много. Я хотел иметь жизни всех и не вынес этого.
— Человек может иметь только то, что несет в себе самом, — говорит декан сурово.
В тьме глаз у Квиса засветилась усмешка, он пытается взглянуть на Божку и выдыхает:
— Кое-что я все же уношу с собой.
Его щеки вваливаются и натягиваются так, что выступают кости лица. Губы остаются приоткрытыми, клубящаяся тьма в глазах гаснет. В комнате глубокая тишина. Ветер на улице улегся, и священнику кажется, что он слышит чьи-то удаляющиеся шаги. Где-то залаяла собака, ее лай подхватили другие. Двенадцать звенящих птиц взлетают одна за другой с башни ратуши, кружат над бытеньскими крышами и пропадают в вечности. Час двенадцатый и нулевой. Тишина, углубляясь, становится невыносимой. Потом из дальней дали отзывается свисток паровоза.