Доктор Вера Павловна Залесская обрадовалась приезду нового врача потому, что получила путевку на курорт и выехать ей необходимо было завтра же, чтобы не опоздать на поезд прямого сообщения.
Второй врач больницы, Знаменский, был на стажировке в городе. Вера Павловна уверила Машу, что через день Знаменский возвратится. День же не страшно побыть одной, тем более при такой опытной сестре, как Фекла Захаровна, да и тяжелобольных нет.
Вера Павловна временно поместила Машу у себя, оставила с ней приемную дочь и назавтра уехала. А в полдень пришла телеграмма от Знаменского. Он сообщал, что тяжело болен, ложится на исследование в клинику и вряд ли вернется в Семь Братьев.
Маша была в отчаянии.
Первый обход больных она делала вместе с Феклой Захаровной. Она чувствовала такое же волнение, как на государственных экзаменах.
Особенно волновалась она, когда Фекла Захаровна открыла перед ней двери женской палаты и громко сказала:
– Вот вам новый врач – Мария Владимировна! Прошу любить и жаловать!
Больные посмотрели на Машу: одни – с любопытством, другие – с безразличием.
«Хотя бы внешне не показать своей слабости», – подумала она и подошла к первой с краю кровати.
– Это ревматик, – сказала Фекла Захаровна.
В постели лежала девочка. Колени ее были приподняты. Здоровой рукой она держала больную, напряженно согнутую в локте. Девочка недоверчиво смотрела на Машу.
– Как тебя зовут, девочка? – спросила Маша.
– Мария.
– Маруся или Маша?
– Дома зовут Машенькой.
– Моя тезка, значит! Как же ты заболела ревматизмом?
– Я ангиной болела. Две недели назад. Заболело у меня здесь сначала, – девочка осторожно показала рукой на запястье.
Маша протянула руку к температурному листу в изголовье больной.
– Ой, тетя, не качните кровать! – со страхом воскликнула девочка.
– Не качну, не бойся. Что сейчас болит у тебя, девочка? – ласково спросила Маша.
– Левый локоть, левое колено и вот здесь, – она опять осторожно показала на запястье.
– Какое лекарство она пьет?
– Пью салицилку, – сказала девочка, – ничего мне не легче. День и ночь болит… – По лицу ее потекли слезы.
– А ты не плачь. Боли скоро пройдут. Через два-три дня уже никаких болей не будет.
А сама подумала с жалостью: «Боли-то пройдут, а вот сердце…»
– Сколько дней она в больнице? – спросила Маша Феклу Захаровну.
– Шестой день.
Маша в раздумье постояла над постелью больной и снова обратилась к Фекле Захаровне:
– Сколько граммов даете?
– Два грамма.
– Надо довести дозу до шести граммов в день.
Маша встретилась взглядом с глазами Феклы Захаровны и прочла в них одобрение.
Вера Павловна оказалась права – в женской палате не было тяжелобольных. И обход этой палаты Маша закончила почти спокойно.
Больным новый врач понравился, и они долго говорили о ее внимательности и серьезности.
Фекла Захаровна этого мнения больных не передала. «Рано ей голову кружить!» – решила она. Но сама с любопытством присматривалась к молодому врачу. Вроде и скромна, и краснеет по всякому пустяку, молчит все больше. А на обходе откуда что взялось: голос твердый, движения уверенные и для каждого ласковое слово нашла. Словно приворожила больных!
Фекла Захаровна чувствовала, что пройдет три-четыре дня – и Маша приворожит и ее.
Но это случилось в первые же сутки.
Вера Павловна, вероятно, намеренно не сказала новому врачу, что в мужской палате лежал тяжелобольной. Это был бригадир колхозной рыболовецкой бригады Никита Кириллович Банщиков – тридцатилетний смуглый человек с необычайно блестящими, беспокойными карими глазами.
Он лежал на подушках, в рубашке, разорванной им в момент приступа удушья. У него было крупозное воспаление легких, и в эту ночь ожидался кризис.
Маша надолго задержалась у постели Банщикова, прослушала его, проверила пульс, расспросила у Феклы Захаровны, что назначено больному.
Банщиков тяжело закашлялся, прижимая руки к груди.
– Дайте больному кислородную подушку, – сказала Маша Фекле Захаровне и, когда они обе отошли от постели, шепнула ей: – Вы бы записывали, Фекла Захаровна, больных много – забудете!
– Я забуду?! – изумленно подняла брови Фекла Захаровна. – Не случалось такого со мной. Не так уж я стара, чтобы дело забывать.
– Вам виднее, – сказала Маша, – но полагаться на память в таких случаях рискованно.
Фекла Захаровна достала из кармана халата сложенную вчетверо бумагу и огрызок карандаша. Обидчиво подобрав губы и прищурившись, она приложила бумагу к стене и записала сердитым, размашистым почерком: