Я обернулся: на пороге стояла Ружана.
В первое мгновение мне показалось, что в комнате посветлело.
Я сделал шаг, другой, третий навстречу Ружане, но вдруг, точно опомнившись, огромным усилием воли заставил себя остановиться и приглушить вспыхнувшую было радость.
Ружана, сделав движение, тоже внезапно остановилась. И хотя в сумерках лица ее не было видно, я почувствовал, что на нем написана сейчас растерянность.
Так мы неподвижно, в полном молчании стояли друг против друга. Охваченный смятением, я боролся с воспоминанием о последнем нашем свидании, о той горечи, с которой я ушел тогда из дома Лембеев, не услышав от Ружаны ни слова поддержки. Забыть бы об этом сейчас…
Я хотел зажечь свет в комнате. Ружана задержала мою руку и начала быстро снимать перчатки. Наконец, что-то преодолев в себе, она спросила:
— Ты собираешься уезжать, Иванку? Да?.. Но ты никуда не уедешь.
Это были ее первые слова. Она произнесла их торопливо, с придыханием, точно ей не хватало воздуха.
Я ничего не ответил.
— Не молчи, — попросила она, чуть касаясь пальцами моей руки. — Ну, скажи хоть что-нибудь… Ты не хотел меня видеть?
— Не хотел, — через силу проговорил я.
— Это неправда, — повела головой Ружана, и в голосе ее послышался укор.
— Да, это неправда… Но все равно, я не хотел… Мне было очень тяжело…
— Знаю, — прервала меня Ружана. — Но я пришла не затем, чтобы вспоминать… Мы не можем друг без друга, Иванку, милый, потому-то я и пришла… совсем…
Мне показалось, что я ослышался.
— Что ты сказала?
— Совсем, — повторила она решительно.
— Ружана, — заговорил я, — это ведь невозможно… У меня ничего нет, кроме рук, которым я не могу найти работы.
— Ты только этого боишься? — испытующе спросила она.
И по тону, каким Ружана задала свой вопрос, я понял, что она страшится услышать какую-то другую сторону правды. Но высказать ее я уже не мог. Горечь и ожесточение, вызванные воспоминанием, вдруг улеглись.
— Только этого, Ружана, — опустил я голову, — другого ничего.
Ружана приблизилась ко мне. Пахнуло еще не выветрившимся запахом мороза, принесенным ею с улицы.
— Но и у меня есть руки, Иванку, — сказала она. — Видишь, вот они. И им немножко повезло. Я нашла работу. Мы больше никогда не расстанемся!
38
По утрам мы вместе выходим из дому. Зима стоит снежная, морозная. Я провожаю Ружану до книжного склада, где она работает: подбирает книги для иногородних заказчиков и пишет аннотации на новые издания.
— До вечера, Иванку!
— До вечера, Ружана!
Она машет мне рукой и входит под арку старинного серого дома. Я жду, пока затихнет стук ее каблучков, и лишь после этого отправляюсь через город на товарную станцию, гадая дорогой, посчастливится сегодня или нет. В работе день проходит быстро, и не беда, что мраморные глыбы тяжелы, что веревки, на которых мы вытаскиваем их из вагонов, режут плечи и стирают до крови руки: усталость и боль начинаешь чувствовать потом, а сейчас — лишь бы была работа!
Возвращаюсь я в сумерках. Ружана уже ждет меня.
— Иванку?
— Я, Ружана.
Нам хорошо вдвоем, и невзгоды наши как бы отступают на время. Даже постные, или, как мы их называем, «пустые», дни, установленные нами для того, чтобы сэкономить несколько крон и послать их Гафии, не тяготят нас.
Вечерами мы обычно сидим дома, и окно нашей комнаты светится далеко за полночь. Иногда к нам приходит Лобани или вдруг появляется Чонка.
— Иване, — допытывается Василь, — ты не знаешь, кто такой «Г. И»?
Мы с Ружаной украдкой переглядываемся.
— Нет, не знаю… А что?
Чонка всплескивает руками:
— Милый мой! Ты никак в лесу живешь и ничего, кроме того, что написано в глазах твоей жены, не читаешь!
— Возможно, — улыбаюсь я.
— Сегодня опять его статья в «Карпатской правде», — продолжает Чонка. — От статей этого «Г. И.» дирекция «Латорицы» и земледельческая комора ну просто на стенку лезут. Они ведь ни от чего не могут отпереться, их словно с поличным ловят… Молодцы эти красные! Говорят, что у них в редакции специальные дежурные редакторы для отсидки. Цензура вычеркнет какую-нибудь статью, а дежурный редактор ее все равно напечатает и ждет, когда за ним явится полиция, чтобы отвести в тюрьму за нарушение закона о цензуре.
— Это правда, Иванку? — встревожившись, спрашивает Ружана. — Почему ты мне никогда не говорил? — Но встретив мой пристальный взгляд, смущается и замолкает.
А Чонка, увлекшись, начинает рассказывать содержание очередной статьи. Слушаю его, посмеиваясь про себя: каждое слово, каждая запятая без того хорошо знакомы мне в статьях «Г. И.».