— Мне помнится, — сказал я, — у него две полоски были возле потока, это не так уже высоко.
— Про ту забудь, — буркнул Семен, — ее Матлах прибрал все-таки. А Скрипке взамен другую дал. Высоко! Скрипка и хижу туда свою перенес.
— А дети его где?
— Разбрелись кто куда, — сказал Семен. — Старший, Михайло, в Америку уехал; а со старым младший, хворый такой, только и остался.
На Федора Скрипку я не рассчитывал, но все-таки решил сходить к нему.
Ночлег мне Семен устроил под оборогом на сене.
Как только рассвело, я простился с Семеном и стал подниматься по знакомой с детства тропе через лес за седловину, где стояла теперь Скрипкина хата.
— Ох, и гость, ох, и гость! — признав меня, засуетился старик. Он хлопал руками по бедрам, как петух крыльями, и звал жену. — Стара! Стара! Где ты там пропала? К нам пан инженер пришел!
Жена Скрипки Анна, высокая, грузная старуха, не разделяла восторга своего мужа по поводу неожиданного прихода пана инженера, хотя этот пан инженер и был сыном подруги ее молодости.
— Сидайте, — пробасила она угрюмо.
Я сел. Скрипка тоже пристроился на краю настила, служившего кроватью, и забросал меня вопросами о Горуле.
— Упрятали дружка моего. Не летай, орел!.. Нема правды на свете, ох, нема ее, человече!..
Пока Скрипка вздыхал и охал, старуха его не сводила с меня буравящего взгляда. Она стояла на пороге, заслонив собою видневшиеся сквозь распахнутую дверь гребни гор, позолоченные взошедшим солнцем. Но, несмотря на свой воинственный, суровый вид, «стару» явно мучило любопытство, ей не терпелось поскорее узнать, зачем я пришел в такой ранний час.
Я объяснил причину моего прихода. Лицо старухи приняло разочарованное выражение, но Скрипка неожиданно обрадовался:
— Чуешь, Анно! — всплеснул он руками. — Моя земля в цене, выходит. Ну, что ты скажешь?..
— Выше, чем у вас, пашни нет во всей округе, — сказал я.
— Это правда, что выше нет, — согласился Скрипка. — Выше меня один господь бог пашет и сеет.
— А что, пану инженеру добре платят за это? — послышался трубный голос Анны.
— Мне ничего не платят, — ответил я.
Скрипка поглядел на меня с недоверием:
— Ох, человече! Разве ты бы так старался, если бы паны грошей не платили?
— Я не для панов хлопочу, вуйку.
— А для кого?
— Для науки.
— Так то же и есть для панов, — простодушно заключил Скрипка.
— Нет! — сказал я горячо. — Не для панов, а для народа!
И, не думая уже больше о том, удастся ли мне чего-нибудь добиться у Скрипки, я стал рассказывать этим людям, загнанным бесправием и нуждой так высоко в горы, на каменистый клочок земли, о могучей силе науки. Я рассказал им о травах, возвращающих бесплодным землям плодородие, о меуме, о карпатской корове Пчелке и новых сортах плодов, выращенных в Брно Ярославом Мареком.
Скрипка сидел и слушал, зажав руки между коленями; Анна попрежнему стояла на пороге, будто вросла в него.
— Может, твоя правда, — произнес после долгого молчания Скрипка, — но что-то я не видел, чтобы наука была для народа, я другое видел: як наука — так все с народа!.. Вот поди сюда, — поманил он меня пальцем, — подойди, не бойся.
Я подошел к кровати. Скрипка тоже встал, и тут только я заметил, что на кровати кто-то лежит под домотканной холстиной. Скрипка отогнул край холстины, и на меня взглянули лихорадочно горящие глаза. Трудно было сразу определить, кому они принадлежат: старому или молодому существу. Только всмотревшись в изможденное, желтое, почти прозрачное лицо, я догадался, что передо мною сын Скрипки.
— Сын, — сказал Скрипка и вздохнул. — Не жилец… А я его и в Сваляву в прошлом году до лекаря возил. Дуже ученый лекарь! Посмотрел он на его и кажет: «Треба в больницу положить вашего хлопца — и поправится». — «А долго, пане лекарь, опрашиваю, лежать надо в той больнице?» — «Полгода», говорит… Ну, скажи, человече, где Федору Скрипке те гроши взять для больницы? Разве я бы пожалел, если бы мог их заработать? Вот и привез обратно домой… До весны еще ходил, а с весны слег и не встает. Грудь болит. Видишь, каким стал, а ему ж только девятнадцатый год пошел!
Хлопец глотнул полураскрытым, запекшимся ртом воздух и отвернулся к стенке.
С чувством горького стыда от сознания собственного бессилия смотрел я на умирающего. Но чем я мог помочь ему? Я слишком хорошо знал таких, как он, обреченных на смерть. Сколько их лежало по верховинским хатам! «Зачем я пришел сюда и надоедаю своими просьбами людям, у которых такое большое, непоправимое горе?» — пронеслось у меня в голове.