Я взглянул на Анну. Она стояла неподвижно, с тем же угрюмым, непроницаемым, будто высеченным из камня лицом, по которому проложили след скупые слезинки.
— Ну, человече, — произнес Скрипка, бережно поправляя холстину и снова присаживаясь на край кровати. — Это я к слову про хлопца моего… А бороздочку на своем поле я тебе дам. Ты только скажи, что на ней делать. И с той же бороздочкой не хватало и без нее не хватит. Как, стара? — повернулся он к жене.
Старуха вытерла концом головного платка лицо.
— Что ж, — сказала она, — и мы люди.
41
На двадцати клаптиках земли в разных концах Верховины, то вытянувшись бороздкой вдоль межи, то уголком в поле, то пятачком среди камней на пустошах, зеленели высеянные мною травы, и робко, словно пробуя силы, скудно, но все же колосились, на удивление многим, рожь и пшеница.
Семен Рущак и Федор Скрипка из Студеницы, Стефан Попович из Потоков, Михайло Стрижак и Петро Цифра на Воловщине, лютянский кузнец Святыня и другие выхаживали эти пробные посевы, сберегали их от смывов и сорняков и следили за всеми сроками. Сначала они делали только то, о чем я их просил, но затем в них самих проснулся беспокойный дух испытателей.
— Что ты со мной сделал, человече? — шутливо говорил Скрипка, когда я навещал его во время моих инспекционных поездок в лесничество. — Я теперь в небо глядеть разучился. Идешь и все под ноги себе смотришь и думаешь: «Почему, бес его знает, эта травка так растет, а не этак?»
Однажды я даже получил от Скрипки письмо. Кто-то под диктовку старика писал на замусоленном листке крупным, разъезжающимся во все стороны почерком.
«Пишет до тебя с полонины Скрипка Федор и желает доброго здоровья. И я, слава матери божией, пока что здоровый и пасу скот, а за твоей бороздкой смотрит стара. Теперь мы с нею вдвоем остались. Младшего нашего уже нема — помер.
Стал я примечать тут на полонине, Иванку, что как помочится овца над тем проклятым щавелем, что глушит всякую другую траву, так щавель сгорает и только погодя опять начинает расти. А мне очень неохота, чтобы он рос. Тогда я сам собрал малую овечью нужду и полил проклятого, а как он сгорел, высеял по тому месту добру траву меум. И пишу я тебе сейчас, что трава дуже густо и хорошо взошла и сама заглушила щавель, как он вздумал опять пробиваться. Я тот клаптик отгородил, чтобы его скотина, сохрани матерь божья, не вытоптала. Приезжай, посмотришь, а я еще пробовать буду».
Я ждал выезда в лесничество с нетерпением. Я добирался к моим помощникам то на казенных лошадях, то на попутных повозках, а большей частью пешком. В моем рюкзаке рядом со взятыми пробами земли лежали тетради, заведенные на каждый посев, и в эти тетради я записывал все, что наблюдал сам и о чем рассказывали мне мои добровольные помощники. Я торопил и себя и время. В городе за нашим домом, под склоном, была сооружена теплица, где можно было продолжать работу и в зимние месяцы. Я стал постоянным заказчиком советской литературы в книжном складе Свиды и вел переписку с моим учителем профессором Ярославом Мареком: я спрашивал его советов, делился наблюдениями и мыслями.
Марек поместил несколько моих писем об опыте с меумом в двух номерах журнала, который издавался им теперь в Брно. Письма эти вызывали нападки на журнал и на меня, автора, со стороны маститых, или, как говорил о них Марек, «ископаемых», профессоров сельскохозяйственного института. Они даже опубликовали в пражской аграрной газете рецензию на мои письма, возмущаясь, как смел какой-то агроном усомниться в постоянстве и неизменяемости наследственных качеств растений, как смел утверждать, ссылаясь на свои наблюдения, что, изменяя условия жизни, можно изменить и организм растения.
«Нужно спросить у профессора Марека, — писали они, — чему служит его журнал: науке или политике?»
Рецензию дал мне прочитать Куртинец, когда я навестил его проездом из дальнего лесничества через Мукачево в Ужгород.
— Скажите, как зашевелились! — нахмурился я.
— А вы что, недовольны? — спросил, хитро сощурившись, Куртинец.
— Доволен, но я просто не ожидал, что это так их заденет.
— И зря не ожидали, — проговорил Куртинец. — Думаете, они за науку заступаются? Как бы не так! Вы замахнулись на «неизменяемое», вот у этих жрецов «чистой науки» и не выдержали нервы… А что такое политика? — И, задумавшись, добавил: — Их все приводит в ярость, пан Белинец. Я имею в виду не одних этих ученых мужей, они только часть той черной силы, которая вот-вот грозит обрушиться на народ страшной бедой. Народ должен сплотиться теперь, как никогда, чтобы создать свой антифашистский фронт…