— С тех пор, как мне отказал Матлах.
— А Луканич?
— Не знаю, но мне кажется, что давно.
Потом Сабо рассказал, как он и еще двое агентов полиции ждали неподалеку от кофейни на Корзо, как к ним присоединился Луканич и как, упустив сначала Горулю, они все ж напали на его след.
Луканич не отвечал на наши вопросы. Скрыв глаза под насупленными бровями, он злобно хранил молчание и, только выслушав приговор, закричал, бросился к столу, полный бешеной, исступленной ненависти…
Именем народа мы приговорили Луканича и Сабо к смерти. В ту же ночь приговор, размноженный в нескольких десятках экземпляров на машинке, был расклеен по Ужгороду. А тела Луканича и Сабо полиция нашла поутру возле каменоломни.
Как-то в конце месяца управляющий послал меня на Верховину, в Воловец, проверить счета по отгрузке леса. Я поехал охотно, рассчитывая побывать заодно у Рущака. Но дорога на Студеницу оказалась перекрытой жандармскими постами, которые никого не пропускали. Жандармов и солдат было полно и на вокзале.
Даже здесь, в Воловце, у железной дороги днем они ходили только по трое.
Огорченный неудачей, я решил быстро проверить счета, чтобы успеть вернуться в Ужгород поездом, который привез меня в Воловец.
Покончив с делами, я сел в вагон и стал ждать отправления. Прошло десять, двадцать, тридцать минут, а поезд все не отходил. Я вышел из вагона, чтобы выяснить, в чем причина задержки. Никто ничего не знал, только знакомый поездной кондуктор, выбрав минуту, когда мы остались у вагона наедине, шепнул:
— Мы еще здесь простоим, пане инженер. Впереди не все в порядке. — И многозначительно подмигнул: — Микола с Черной горы путает все расписания.
— Кто, кто? — переспросил я, насторожившись.
— Я сказал: Микола с Черной горы. Разве вы не слыхали о нем?
— Слыхал, конечно, но ведь его… нет!..
— Как бы не так! — вытянул губы проводник и приблизился к моему уху. — Они бы хотели, чтобы его не было, а он есть. Укажите только, где он находится, и вы получите тридцать угров земли. Вон, советую почитать объявление.
Кондуктор кивнул в сторону вокзала, и я увидел возле щита для реклам, которого раньше не замечал, небольшую толпу.
Человек пятнадцать лесорубов, селян и железнодорожных рабочих стояли перед щитом, слушая, как какой-то грамотей читал вслух объявление. Желтое, с зелеными полосами, привлекающее к себе внимание восклицательными знаками, оно было наклеено поверх старой рекламы Бати.
«Тридцать угров земли тому, кто укажет властям местопребывание Миколы с Черной горы!
Пять угров тому, кто раскроет настоящее имя этого бандита.
Выполните свой долг перед Венгрией!»
Люди слушали и молча разбредались в разные стороны; на смену им подходили другие и так же молча слушали. Только один молодой, краснощекий малый в нескладно топорщившемся городского покроя костюме произнес не то с восхищением, не то с завистью:
— Богато земли! Можно жить!
На него покосились.
— Смотри, — сказал ему угрюмо один из железнодорожных рабочих, — смотри, как бы тебя не наградили всего тремя шагами!
— И тех будет жалко, — добавил другой.
Я вернулся в вагон и сел на свое место у окна.
— Как же так, — недоумевая, вполголоса рассуждал сидевший позади меня селянин с замотанной в холстину пилой, — казнили человека в Будапеште, а теперь опять ищут его!
— Не казнили, — ответил сосед. — Не удалось. Пришли, кажут, за ним, чтобы на казнь вести, а его и нема!
Поезд задержали надолго и отправили только в сумерки.
Когда мы отъехали несколько километров от Воловца, состав замедлил ход. В вагон вошли два жандарма и, встав у дверей, приказали:
— В окна не смотреть! Отвернуться! Живо!
И в этот момент я заметил, что в вагоне стало светлее, а еще немного — и на стенах, на лицах людей появились малиновые отблески огня: что-то горело по обеим сторонам дороги.
— Ох, и светло! — шепнул кто-то позади меня.
— Ничего! — согласился другой. — Будет светлее! Самый свет, он еще впереди!..
И осенью сорок четвертого года мы увидели зарницы этого приближающегося к нам света.
Это было в начале сентября. Пришла Анна Куртинец, радостная, возбужденная, и, едва переступив порог, взволнованно заговорила:
— В Словакии восстание, Иване… Баннская Быстрица в руках восставших, а воинские части Тисо переходят на сторону народа…
Я с силой сжал руки Анны и, усадив ее на стул, засыпал нетерпеливыми вопросами.
— Подробностей я не знаю, — отвечала она, — но восстал народ! Понимаете, что это такое?
И действительно, восстание, вспыхнувшее в соседней поруганной и истерзанной глинковскими[39] фашистскими молодчиками Словакии, разрасталось день ото дня, охватив центральные районы страны. Это был взрыв народного гнева такой силы, что в нашем крае оккупанты стали поспешно эвакуировать свои семьи вглубь Венгрии, а Анна Куртинец поручила мне передать по моим притисснянским адресам распоряжение подпольного комитета: быть в боевой готовности.