И Горуля улыбнулся взрыву аплодисментов, всколыхнувших притихший было зал.
— Микола с Черной горы — то мое партизанское имя, — продолжал он, — я его после Олексы Куртинца взял. А сам по себе я Горуля Илько из верховинского села Студеницы. Меня судили в Брно за то, что я говорил правду, и затюрьмовали на семь лет, а я сбежал из этой тюрьмы и ушел через два кордона туда, на Восток, в Советский Союз. Во многих краях побывал я там и видел, как надо и можно жить человеку. Жизнь увидел я, люди, жизнь!.. Слава за нее Сталину, и Коммунистической партии, и советской власти, сто раз и еще тысячу слава!
Зал ответил ему рукоплесканиями и возгласами: «Слава!»
Горуля подождал, пока стихла овация, и снова послышался его голос:
— В Москве над кремлевскими воротами видел я высокую башню с часами, и как начинают бить те часы, советские люди и на Украине, и на Кавказе, и в Сибири сверяют по ним свое время. И мы хотим переставить свое время по тем советским часам!
Горулю проводили долгими аплодисментами.
Я выбрался из ряда и быстро, чуть не бегом, пошел по проходу меж кресел навстречу Горуле.
Он остановился, всматриваясь, и лицо его озарилось улыбкой.
— Праздник какой у нас, Иванку! — только и сумел выговорить он, когда мы обнялись.
Все остальное время мы сидели уже рядом. Горуля не отпускал меня от себя.
Вечером наступил самый волнующий и памятный час съезда. Делегаты стоя слушали манифест, который должны были подписать представители Народных комитетов. В зале царила особенная, торжественная, полная глубокого смысла тишина, — все понимали: решается судьба, жизнь, будущее народа, — и в этой тишине звучал один только, иногда срывающийся от волнения голос Анны Куртинец, читавшей текст манифеста:
— Воссоединить Закарпатскую Украину со своею великою матерью — Советскою Украиною…
Кончилась «земля без имени».
64
На следующий день мы с Горулей поехали в Ужгород. У подъездов домов, на углах толпились радостно возбужденные люди, читая отпечатанный и расклеенный текст объявленного вчера манифеста.
Ружана необычайно обрадовалась, увидев Горулю. И сейчас же в доме началась обычная в таких случаях суета: хлопали двери, что-то передвигалось и переставлялось, грелась колонка в ванной, на кухне звенела посуда.
— Не гадал я, Иванку, что такое беспокойство у тебя начнется, — смущенно говорил Горуля. — Знал, не пошел бы к тебе, правда, что не пошел!
Но по глазам Горули я видел, что он тронут нашими заботами о нем.
Илько ни на шаг не отходил от старика. Вначале он еще как-то дичился, молчал, но вскоре, осмелев, всецело завладел Горулей.
— Дидусь, — спрашивал он, показывая красноармейскую звездочку, подаренную ему советским солдатом, — почему она красная?
— А ты не знаешь? — притворно удивлялся Горуля.
— Нет.
— Как же так, как же так! — охал Горуля. — Красная, сынку, она оттого, что когда самый первый красноармеец стал доставать себе звездочку, вороги не хотели его допустить до нее. Они тому человеку в руки стреляли, поранили, а он все лез выше и выше и достал-таки свою звездочку! А когда достал — увидел, что она его кровью окрасилась. Но от той крови звездочка еще ярче засветилась, да так засветилась, сынку, что на другом краю земли люди ее свет увидели!
Все это время, что гостил у меня Горуля, было необычайно радостным для меня. Немного огорчало лишь одно: сам Горуля день ото дня становился молчаливей. Сморила ли наконец этого неутомимого человека усталость, такая естественная после долгих лет невзгод и опасностей? Или, может быть, он горько призадумался над своей одинокой старостью? Гафия умерла, хату его сожгли; то, во имя чего он боролся и чему отдал все силы своей души, свершилось, жизнь пойдет дальше своим чередом. Одиночество! В борьбе он забывал о нем, а теперь оно его, наверное, пугало. Я решил во что бы то ни стало уговорить Горулю остаться жить в Ужгороде.
— Конечно, ему будет лучше с нами, — соглашалась со мной Ружана.
Как-то вечером я зашел в комнату к старику. Свет был погашен. Горуля стоял у окна, приподняв темную штору, и смотрел на залитый лунным сиянием город.