Я еще держался, хотя исхудал страшно. Чтобы обмануть чувство голода, я разрезал на куски сыромятный ремешок, размачивал кусочки в соленой воде, в которой мать варила картофель, не счищая кожуру, и жевал эти ремешки целыми днями.
Утром мать клала передо мной на стол несколько картофелин, но сама не притрагивалась к ним. И когда я спрашивал ее, почему она не ест сама, отвечала:
— Я раньше поела.
Так было и в обед и вечером, перед сном: картофелина в кожуре, кусочек овечьего сыра и короткие ответы матери:
— Я уже, сынку, я уже…
Однажды утром, положив передо мною картофель, мать пошатнулась и осела на пол. С трудом я помог ей подняться и дойти до кровати. И только теперь, когда она легла, я увидел, какой странной и незнакомой она вдруг стала. Ноги, которые я начал укрывать овчиной, опухли, руки были тонкие и худые, лицо отдавало желтизной, и тени от ресниц казались зелеными. Она тяжело дышала, смотрела все время в потолок и ничего не говорила.
В тот же день к нам пришел Горуля. Он долго стоял над матерью насупленный, хмурый, затем торопливо вытащил из-за пазухи кукурузную лепешку и протянул ее матери.
Она поблагодарила его чуть заметной улыбкой, но лепешку не приняла. Ей уже не хотелось есть…
Через неделю в распахнутую дверь нашей хаты, окутанные клубами морозного воздуха, вкатились черт и смерть.
Приплясывая, Федор Скрипка шел впереди, расчищая круг для Горули.
Только при виде их дошла до меня ужасная мысль, что матери больше нет, что голод отнял ее навсегда.
Я не заплакал. Я стоял в углу, пораженный внезапно открывшейся мне несправедливостью и полный гнева на голод, еще с детства рисовавшийся моему воображению великаном с песьей головой и кривыми ногами. Почему бог дал ему такую силу? Почему люди должны умирать от голода? Почему бог помог песиголовцу, а не Миколе? Бог! Он ведь всемогущ и всезнающ, он же видит, где лежит заброшенный ключ, и молчит… Почему?
Я испугался этой мысли, но гнев мой был сильнее страха даже перед богом. Кровь прилила к голове, в ушах стучало, и мне представилось, что это я Микола с Черной горы. Я найду ключ, я отопру людям верховинскую землю, и она зашумит хлебом, и в нашем селе с благодарностью будут произносить мое имя. Так я думал, когда Илько Горуля, пройдясь по кругу, стал размахивать косой. Люди гнули головы, но я не пригибался, я стоял прямо, широко раскрыв глаза…
— Уважай[22] — крикнул Горуля. — Задену! — И снова взмахнул косой.
Она свистнула совсем низко, рассекая воздух, но и на этот раз я не нагнул головы.
Горуля остановился и пристально посмотрел на меня. В глазах его я увидел сначала удивление, затем нечто такое, что мне и сейчас трудно объяснить: суровое, испытывающее… Вдруг он сорвал с лица маску, швырнул ее о земляной пол и, волоча косу, нетвердой походкой пошел вон из хаты.
С похорон он возвращался в село со мною рядом. Позади, в нескольких шагах от нас, плелась его жена Гафия, высокая, как и сам Илько, сухопарая женщина.
Было очень холодно. Солнце светило тускло сквозь морозное, тронутое перламутром марево. Мела поземка, тут и там возникали и развеивались ее блуждающие вихорьки, и издали казалось, что это курятся покрытые снегом взгорья.
У придорожного креста с распятием Горуле надо было свернуть влево, но Илько обернулся к жене и сказал:
— Ты ступай, Гафие, я позднее приду.
И зашагал со мною дальше.
Куда он шел, я не знал. Да и это было мне безразлично. Я чувствовал себя теперь совсем одиноким.
Вот показался наш двор с распахнутыми настежь жердяными воротами и хижа.
Я пересек двор, И Горуля не отставал от меня. Я вошел в хату, и он вошел вместе со мной.
В хате было выстужено, сумеречно и пусто, как будто здесь не жили многие годы.
Я остался стоять у дверей, как в чужом доме, а Горуля неторопливо прошелся по хате, затем сел на лавку и долго глядел в запорошенное снегом оконце. Что он там видел и почему так долго глядел, я не мог понять. Но вот Горуля отвернулся от окна и, взглянув исподлобья, опросил:
— Как будешь теперь жить, Иванку?
— Уйду, — ответил я.
— Куда ж ты уйдешь?
— Ключ искать.
— Какой?
— Миколин, чтобы землю отпереть.
— Та-ак, — протянул Горуля, не сводя с меня испытующего взгляда, — доброе дело. — И вдруг под его усами шевельнулась знакомая злая, ничего не щадящая усмешка. — Але ключа того, Иванку, нет и не было никогда… Вот, вот, никогда не было. Его люди выдумали себе на утешение. Ох, и выдумщики!