— Неправда! — крикнул я, полный негодования. — Не выдумал никто про ключ!
— Как же, — возразил Горуля, — я сам и выдумал да матери твоей про него рассказал, когда мы с нею совсем молодыми были, а она уж тебе рассказала.
Он опять отвернулся к окну и опять долго глядел в него и, казалось, позабыл про меня. Но он не забыл. Тяжело поднявшись с лавки, Горуля стал посреди хаты. Лица его в быстро надвинувшихся сумерках уже не было видно.
— Иване, чуешь меня? — послышался глуховатый голос.
— Чую, — отозвался я.
— Землю надо отворить, — оказал Горуля, — непременно — а как? Ты и думай, как… А жить будешь у меня. Живи себе, учись дальше и все думай, как отворить. Ну, пошли!
6
«Время пройдет, как поточком зальет», — говорят в наших горах.
Но есть у времени другая сила. Проходят годы, и то ли признание, сделанное кем-либо, то ли документ, извлеченный из ставшего доступным архива, освещают минувшее новым светом, и ты вдруг видишь, что событие или целый период жизни, давным-давно определившиеся в твоем сознании, имели еще и другую, за семью замками скрытую от тебя сторону.
Вот и мне приходится теперь делить свой рассказ о школьных годах на то, что было явным, и то, что было от меня, да и от других, за семью замками, но что в конце концов стало известным много лет спустя.
…Я ученик Мукачевской гимназии. Мне пятнадцать лет. Угловатый, стриженный под машинку, с натруженными, большими руками, хмурый, каким меня отражает поставленное в дальнем углу зеркало, стою я посреди директорского кабинета. Кабинет на четыре окна, просторный, и гулко в нем, как в церкви.
В нескольких шагах от меня, за столом, в деревянном вертящемся кресле, под портретом пана президента Масарика, сидит пан Мячик — так гимназисты прозвали директора гимназии.
Румяный, лысый, положив на зеленое сукно стола пухлые ручки, он смотрит на меня своим водянистым, блуждающим взглядом, от которого стынет кровь в жилах учеников гимназии.
— Раскаиваетесь ли вы в своем поступке?
Я давно жду этого вопроса и отвечаю:
— Нет.
Лицо директора из розового делается красным, водянистые глаза мутнеют; чудится, они затянуты бельмами.
— Вы хотите себя поставить вне стен нашей славной гимназии? Вы понимаете, что вам грозит?
Я молчу. Сердце мое начинает ныть, и мне кажется, что оно становится совсем маленьким.
Пухлые ручки директора исчезают с зеленого сукна.
— В последний раз спрашиваю вас, Белинец. Раскаиваетесь ли вы в своем мерзком поступке?
— Нет, — повторяю я с решимостью. — Нет. Делайте со мной что хотите. Я поступил справедливо, пане директор.
Мячик вскакивает с кресла.
— Вы еще смеете дерзить! — кричит он. — Ступайте!.. Ступайте вон! — И отворачивается к окну.
Занятия окончились. В гимназии пустынно, только служители вытирают мокрыми тряпками исписанные мелом классные доски.
За углом меня ждет Василь Чонка, мой одноклассник и товарищ. Мы сидим с ним за одной партой, и у нас нет друг от друга тайн. Чонка слывет одним из способнейших учеников гимназии. У него неудержимая фантазия и одна страсть — море. Бог его знает, откуда взялось это у сына краснодеревщика из Хуста — городка, окруженного горами, — но вот взялось! Ни разу в жизни не видев моря, он может говорить о нем часами.
Чонка бросается мне навстречу:
— Ну как, Иванку?
— Худо.
— Исключат?
Я молчу.
Конец сентября, а день теплый и такой погожий, будто до осени еще очень далеко.
Мы идем с Чонкой по тенистой Вокзальной улице к железной дороге. Там, на окраине Мукачева, моя квартира: койка в темном чулане, из которого никогда не выветривается запах прокисшего вина. За квартиру я не плачу ничего, но ежедневно занимаюсь с сыном хозяйки, помогая ему готовить уроки. Он старше меня на два года, туп, ленив, нечист на руку и учится в четвертом классе гражданской школы. Хозяйка, пани Елена, вдова, содержит винный погребок. Кроме того, эта тощая молодящаяся женщина, скупая и хитрая, принимает гостей, или, как она их называет, клиентов. Я бы рад бежать отсюда куда глаза глядят — но куда? Где ждет меня бесплатный угол? А для того, у кого часто не хватает нескольких геллеров[23] на обед, это много значит.
Вокзальная улица длинна. Чонка плетется рядом со мной опечаленный и задумчивый.
— Что же все-таки сказал тебе Мячик?
— Спросил, раскаиваюсь ли я в своем поступке.
— А ты ему ответил «нет»?
— Так.