За разговором и кофе мы не заметили, как пролетело время и как на кухню, держа в руках мои тетради, вошел Ярослав Марек.
Он остановился, поглядел на меня долгим, несколько удивленным взглядом и спросил:
— На каком вы курсе, пане Белинец?
— Перешел на второй, — ответил я, поднимаясь с табурета.
— Сидите, — строго приказал Марек и заходил взад и вперед по кухне. — Что ж, — произнес он, остановившись снова возле меня, — рад знакомству с вами. То, что я прочитал уже сейчас в отрывочных и пока бессистемных записках, могло бы сделать честь не только студенту второго курса, а и многим из нас, отдавшим себя науке. Это не комплимент, пане Белинец, а твердое мое убеждение. Вы смело вошли в область горного земледелия, к сожалению мало изученную. А знаете, что самое интересное в ваших записях? Травы! У трав великое будущее. Да вы и сами это чувствуете, потому что много уделяете им внимания. У вас чутье ученого. Травы — это плодородие почвы, это конец первобытному хлебопашеству.
Марек, пододвинув себе стул и усевшись, неожиданно спросил:
— Слышали что-нибудь о Сибири?
Я ответил, что представления мои о Сибири весьма смутные и что край этот, должно быть, очень суров.
— Суров, без сомнения, — кивнул Марек, — я там четыре года прожил, когда попал в плен. И если бы не эта Сибирь, ходить бы мне теперь в невеждах под крылышком профессора Шиллингера. Так вот, в Сибири судьба меня свела с железнодорожным кассиром Корзуновым, садоводом-любителем, который надумал растить фруктовые сады в Сибири. Вы представляете, пане Белинец, что это значит? Нет? Это все равно, что под моим окном вырастить финиковую пальму. Фантазия! А ведь железнодорожный кассир своего добился, — я сам ел яблоки из его сада!.. Конечно, труд этот был нелегким, и Корзунов мне сказал, что помог ему советами какой-то садовод Мичурин, с которым он состоял в переписке. Разумеется, это для меня он был «какой-то» Мичурин, но для Корзунова он являлся величайшим авторитетом. И когда Корзунов прочитал мне письма этого садовода из Тамбовской губернии и несколько его брошюр, я понял, что такие люди, как тамбовский садовод, рождаются раз в столетие. Вот и вы ничего не слыхали о нем?
— Нет, не слыхал, — признался я.
Марек задумался и через некоторое время сказал:
— Мы преступно мало знаем о русских. О каком-нибудь немецком или английском ничтожестве у нас издают фолианты на меловой бумаге, с портретами прабабушек, но о тех, кто своим трудом доказал, что люди могут творить природу, диктовать ей свою волю, у нас о них молчат! А представьте себе, пане Белинец, что значит диктовать свою волю природе, преобразить ее! Как это великолепно, а главное, ведь достижимо! И русские, особенно в наше время, доказывают это на каждом шагу. Великий, щедрый и бескорыстный народ! Человечество многим обязано ему и будет обязано еще очень и очень многим…
Чем больше говорил Марек об ученых России, тем неотступней я думал о своем крае — маленькой, насильственно оторванной, но кровной частице великой страны, — и на душе становилось отраднее от сознания, что я могу назвать народ, давший миру так много замечательного, моим народом.
Я ушел от Марека поздно. Шел, не замечая ни дождя, ни промозглой сырости осенней ночи.
14
После этого вечера я стал частым гостем в доме Мареков. Меня влекло туда не только радушие хозяев, но главным образом содержательные беседы и книги, каких я не мог раздобыть в институтской библиотеке. Ярослав Марек подбирал мне их заранее по какой-то ему только одному известной системе, и они всегда лежали стопочкой, ожидая меня, на одном и том же месте.
Бывало переступишь порог дома и начинаешь вытирать ноги, а уже из комнаты слышен голос Марека:
— Это вы, пане Белинец? Смотрите, что я раздобыл!
Он появлялся в прихожей, тряся над головой то книгой, то брошюрой, то журналом.
— Ох, боже мой! Как вы копаетесь, пане Белинец! Скорее раздевайтесь, садитесь и читайте…
Он вводил меня в свой кабинет и только тут протягивал мне книгу. Вильямс, Докучаев, Мичурин — имена этих русских витязей науки, как называл их Марек, прозвучали для меня не в институте, а здесь, в этом доме.
У меня было тут свое место в кабинете хозяина — у столика, на котором горела лампа под абажуром и всегда лежала стопка бумаги и остро отточенные карандаши. Я садился и читал. Ярослав Марек на цыпочках отходил к своему столу и принимался за работу. Но проходила минута, и он нетерпеливо оборачивался в мою сторону.
— Ну, теперь вы понимаете, что такое истинная наука?
Я еще ничего не понимал. За прошедшую минуту я едва успевал прочесть половину первой страницы, а Марек уже вскакивал с места.