По полонине шли мы обычной пастушьей дорогой, но у лесной опушки Горуля взял влево и вывел меня на незнакомую тропу.
— Примечай, — сказал он, когда мы углубились в лес. — Этой и вернешься, она самая короткая.
Иногда тропку перерезали глубокие, размытые потоками овраги, и перебираться через них приходилось, балансируя по зыбким бревнышкам.
Лесом шли долго, а когда он кончился, перед нами открылись склоны в полянках и пашнях.
— Ну как, Иванку, — спросил, обернувшись, Горуля, — может, передумал и дальше со мной пойдешь? До села не так уж далеко.
Я был готов согласиться, но, оглянувшись вокруг, заметил справа от тропы, за пашнями, поросшую мелким кустарником небольшую скалу. Одиноко и странно торчала она посреди луга, как будто кто-то снизу проткнул землю пальцем.
— Это что? — спросил я Горулю, кивнув в сторону скалы.
— Не знаешь, что ли? — усмехнулся Горуля. — Желтый камень, не знаешь?
— Желтый камень?
И почудилось, что на меня дохнуло нежным медвяным запахом. Желтый камень! Как я не узнал его? Просто никогда не приходилось на него смотреть с этой стороны.
— Мне он всегда казался таким высоким, вуйку, — проговорил я в свое оправдание.
— В малолетстве многое что высоким кажется… — кивнул Горуля. — Ну, так что, Иване?
— Лучше я поброжу, — сказал я.
— Как знаешь, — проговорил Горуля и с грустью добавил: — Броди, пока бродится.
Я подождал на тропе, пока Горуля скроется под крутым уклоном, а затем свернул на луг и пошел к Желтому камню.
Вот и он наконец, весь в трещинах и буро-зеленых прожилках. Ветер бросил на его тупую макушку семя смереки, оно проросло и стало тоненьким, еще не окрепшим деревцем, и казалось, что деревце это случайно забралось на вершину и все глядит вниз и примеряется, как бы ему оттуда слезть. А внизу, у подножия камня, среди можжевельника, пробивалась к свету трава. Я нагнулся, чтобы рассмотреть ее, и вдруг заметил среди травинок одну с мелкими, величиной в спичечную головку, уже высохшими завязями. Должно быть, она цвела ранней весной. Уж не эту ли траву приносила мне в холщовой тряпочке Оленка? Далекое и давно забытое воспоминание в моей памяти: детство, и разговоры о поездке в Воловец, и белая тряпочка с чудесной травой против недоброго.
И в памяти моей как живая встала Оленка. Еще в первый день моего приезда мне хотелось повидать ее. Но она батрачила где-то на дальнем хуторе.
Я знал, что живется Оленке очень плохо, что после смерти мужа остался у нее на руках сын и что ютится она в чужой, брошенной хозяевами хате за мельницей, а работает попрежнему у кого придется.
«Может быть, сейчас застану ее дома?»
Я не вернулся на тропу, а пошел в село напрямик, как в детстве, продираясь сквозь кустарники.
Через час я был уже за мельницей, у Оленкиной хаты. Придавленная к земле замшелой крышей, стояла она на сваях возле самого потока. В половодье выходившая из берегов вода плескалась под хатой и заливала двор.
Я постучал в дверь, но никто не отозвался. Я постучал вторично, настойчивей и сильней. Опять молчание. Тогда я решился, толкнул дверь и вошел в хату.
Мрак ослепил меня. Желтым пятнышком светило единственное, величиной в две ладони окошко. Солнечный свет никогда, видимо, не проникал сквозь него, но и дневной свет, мутный и какой-то зыбкий, просачивался еле-еле.
Только привыкнув к мраку, я различил стол, скамейку и возле стены настил, служивший кроватью, но и этот настил был сооружен не из досок, а из обтесанных топором толстых жердей.
— Есть кто в хате? — спросил я.
— Е, — послышался старческий голос.
Я всмотрелся пристальней и увидел в углу костлявую, маленькую, с худым и очень выразительным лицом старуху. Она сидела, поджав под себя ноги, на краю самодельной кровати и курила глиняную на длинном черенке трубку, какие у нас на Верховине частенько курят старухи.
Возле старой женщины, тяжело и порывисто дыша, лежал завернутый в гуню ребенок лет четырех-пяти.
Я поздоровался. Старуха ответила кивком головы и стала внимательно разглядывать меня.
— Кого надо? — спросила она наконец.
— Олену, — сказал я торопливо. — Она здесь живет?
— Где же ей еще жить? — прохрипела старуха и выпустила изо рта облако табачного дыма. — Здесь. А вам ее зачем?
— Хотелось повидать, — сказал я. — Давно не видел… Я сам студеницкий.
— Студеницкий? — с любопытством переспросила старуха и вынула изо рта трубку. — Через мои руки, слава богу, все студеницкие хлопчики и дивчинки прошли… богато прошло, не сосчитать. А вы чей будете?