— Чего же мало, пане Матлах?
— Сами разве не знаете? Всего! И скота и земли.
— На пятьдесят голов скота земли достаточно.
— Знаю! — раздражался Матлах. — А если я еще скота добавлю, тогда что?
— Тогда, конечно, — соглашался я, — земли не хватит.
— Вот про то и говорить надо, что не хватит, а не про то, что есть. Я только начал, а уж если начал, то меня не остановишь!
Иногда мне приходилось бывать под Верецками на летнем пастбище. Тридцать отборных коров паслись под присмотром — кого бы вы думали? — Семена Рущака!
Семен! Ты ли это, Семен? Что же тебя, хозяина, так крепко цеплявшегося за свой клочок земли, привело на Матлахов двор? Какая сила толкнула тебя в толпу измученных нуждой и безземельем?
Спроси я так — и ответил бы мне Семен:
«Иванку, друже мой, ты же знаешь мою силу. Думаешь, Иванку, у меня ума бы не хватило договориться с паном нотарем и прибрать к своим рукам землю жинкиных братков? Или тенгерицей торговать? Или, если уж на то пошло, мельницу поставить? Я бы ее своими руками сложил. Все мог бы, Иванку, да не смог. Совесть, ох, эта совесть!.. Стоял я посередь белого света и глядел во все стороны — к чему бы мне свою силу приложить? Билась она во мне, в руках, в сердце, — не удержать, но куда ни пусти ее, непременно через чужую беду надо переступить!
Получили письмо, что жинкины братья возвращаются. Пан нотарь встретил меня и говорит: «Ну что, Рущак, за тобою слово — скажешь его, я такие бумаги выправлю, что не видать твоим шурякам земли. Решай, пока не поздно!»
Мне бы, может, зажмуриться и пройти сквозь то. Матлах вон и не через такое проходит и даже глаза не жмурит… Не пошел, не мог, Иванку…
Было и такое. Сиротскую землю продавал экзекутор за долги. У меня и гроши были, чтобы ее купить. Жена твердит: «Купим, греха в том нет. Все равно экзекутор ее продаст, и на сиротские слезы не посмотрит». Даже сама Василиха, чья земля была, приходила до нашей хаты. «Купи, говорит, Семен. Лучше пусть тебе достанется, чем Матлаху». Не купил. Рука не поднялась. Матлах купил.
Я потом сам чув, как люди про меня в корчме говорили: «Совестливый, а дурак».
Приехали жинкины браты. Отдал я их землю и стал биться на своем клаптике, — да чего на клаптике побьешься? Пошел чужой скот пасти на полонину. Вот вся моя жизнь, Иванку…»
От Семена я узнал, как живется Горуле, и через Семена я стал посылать в Студеницу деньги. Деньги эти по моей просьбе тайком от Горули Рущак передавал Гафии, потому что, зная характер Горули, я опасался, что тот может вернуть присланное обратно.
Семен стал угрюмым, нелюдимым, он и с хозяином разговаривал насупясь, нехотя, но работал хорошо и с нетерпением бывало ждал моих приездов, чтобы поделиться своими наблюдениями и выведать у меня еще что-нибудь про уход за скотом.
Стадо под присмотром Семена набрало силу. Медлительные швицкие красавицы, казалось, были полны молока, и Матлах, который недолюбливал Семена и относился к нему с какой-то опаской, возможно и не без оснований, вынужден был ставить его в пример другим. Но от меня не ускользнуло, как болезненно воспринимал эту похвалу Семен. И только однажды он снова, как и в былые годы, разоткровенничался со мной.
Один из моих приездов на пастбище совпал с троицыным днем. В этот день пастухи убирают свои колыбы зеленью, а овчары даже умудряются привязать зеленые веточки к рогам баранов.
По случаю праздника я прихватил из села бутылку сливовицы.
Как обычно, Семен водил меня по стаду от коровы к корове, хваля одну, сетуя на другую и восторгаясь третьей. Он знал не только их клички, но хорошо помнил вес и удой каждой из них.
После обхода стада мы сели за обычный скудный пастушеский обед.
Выпитая сливовица не развеселила Семена, наоборот, сделала его еще более угрюмым.
— Люди думают, я перед Матлахом выслуживаюсь, — заговорил он. — Ты скажи, Иванку, так ведь думают, а?
— Никто так не думает, — попытался я успокоить Семена.
— Нет, врешь, — упрямо замотал он захмелевшей головой. — Я знаю, что про меня говорят, зна-аю: «Семен Рущак не за страх, а за совесть Матлаху служит…» Так! А того никто не разумеет, что у Семена душа рвется. Скажи ты сам, Иванку: ну як я можу добрые руки к такой красоте не приложить? — И он перевел ласковый взгляд на пасущееся невдалеке стадо. — Вон, видишь, Мица… Мица, красавица моя!
Одна из коров, услыхав свою кличку, подняла небольшую красивую голову и перестала жевать.
— Ты про ту Мицу, — продолжал Семен, — говорил, что больше двадцати литров с нее не взять. Говорил?
— Да, кажется, говорил.
— А я за ней як за малой дитиной стал ходить — и взял тридцать, каждый день тридцать! И возьму еще больше. Плюнуть бы мне и не пытаться, а не могу… Ах, бог ты мой! — И он поморщился, будто от физической боли.