Ружана подошла ближе и с любопытством заглянула через мое плечо.
— Сталин, — медленно прочитала она и повторила: — Сталин…
Мне никто не мешал. Ружана с Гафией разговаривали шепотом. Я сидел на лавке у оконца, подперев руками голову, а передо мною на столе лежала открытая книга. Это был сборник лекций, прочитанных Сталиным в Москве, в Свердловском коммунистическом университете. Я читал, не задерживаясь на порою не совсем понятных мне местах. Непонятными были они потому, что касались неизвестных мне сторон жизни огромной страны и жизнь эта была не похожа на ту, которой жили мы. Но чем дальше я читал, тем ясней и шире открывалась передо мной эта жизнь с ее борьбой, великими целями, путями, по которым должен идти народ, чтобы победить.
Изредка ко мне подходила Ружана. Она опускалась рядом со мной на лавку и сидела так молча минуту, другую.
— Ты не сердишься на меня? — спрашивал я ее, не отрываясь от книги.
— Нет, нет, — качала она головой и, прищурив глаза, заглядывала в книгу. — О чем здесь, Иванку?
— О многом, — отвечал я. — И, должно быть, о самом главном в жизни.
— А я бы смогла что-нибудь понять?
— Думаю, что да.
— О самом главном, — повторяла Ружана. — Я давно хочу знать, что самое главное в жизни…
Ружана смолкала и, посидев еще недолго, уходила, а я снова погружался в чтение.
Около полудня в хату вбежала Гафия.
— Ох, Иванку, — позвала она, — вуйко идет!
В глазах Гафии были тревога и просьба.
— Ты уж смотри, сынку, — зашептала она, прижавшись к моей руке, — промолчи, если что… Я же знаю, у него сердце за тебя болит… Пусть будет мирно, как у людей.
Я нагнулся и поглядел в оконце. По тропе снизу поднимался Горуля. Он шел усталой походкой, но по тому, как в такт его тяжелому шагу размашисто взлетали и опускались руки, я уже знал, что возвращался он домой в хорошем настроении. Сердце у меня забилось.
А на дворе тем временем Горулю встретили Гафия и Ружана. Сквозь распахнутую в сенцы дверь до меня доносились их голоса, но слов нельзя было разобрать. Время вдруг потянулось тягуче, точно оно готово было вовсе остановиться. Я ждал. Уже и голоса затихли, но шагов все еще не было слышно и Горуля не появлялся. Может быть, и он медлил, так же как и я? Или его отвлекла своими разговорами Гафия? Я уже сделал над собой усилие, подался вперед, но в сенцах вдруг стало темно — кто-то заслонил собою льющийся с улицы свет, — и в хату, нагнув голову, шагнул Горуля. Дорожная пыль запорошила его брови, слоем лежала на шляпе и тупоносых, зашнурованных ремешками башмаках.
— Здравствуйте, вуйку! — сказал я.
— Здоровым будь, Иванку! — отозвался тот.
— Да пусти ты нас в хату! — послышался из-за Горулиной спины притворно сердитый голос Гафии. — Стал поперек дороги!
Горуля быстро отступил в сторону, пропуская Ружану и Гафию.
— Ходишь ты, все ходишь, — продолжала говорить Гафия, снимая с Горулиных плеч серяк, — а тут жди тебя.
— Кабы мне знать, что такие гости у нас, — отозвался Горуля, — я бы у матери божьей крылья попросил.
— Дождется она, пока ты попросишь, — вздохнула Гафия. — Я уж думала, что ты и сегодня не явишься.
— Ну ладно, жинка, не ворчи. Вон молодая послушает тебя — и выучится.
Ружана улыбнулась, а Гафия от своего не отступала.
— Ничего, пусть поучится, — добродушно проворчала она, принимая от Горули запыленную шляпу. — Пусть поучится, может и ей пригодится.
Горуля махнул рукой.
— Э, да разве тому молодых треба учить? Ты их научи, как им любовь сберечь, чтоб она их всю жизнь грела, чтобы от той любви им самим и другим людям радость была, вот ты чему их научи!
— А разве этому можно научить? — удивленно поглядела на Горулю Ружана; она не ожидала услышать здесь подобного слова. — Мало в жизни такой любви, о какой вы говорите, — со вздохом сказала она.
— Что мало, то правда, — согласился Горуля. — Так разве потому ее мало, что люди не хотят ее, такой? Не дают людям так любить! Нуждой морят, грошами пачкают, продают, как те корчмари палинку.
Освободившись от серяка, шляпы, в одной домотканной сорочке Горуля, прихрамывая, прошелся по хате и опустился на скамейку. Видно было, что дорога была у него дальняя, что он очень устал, но занимавшая его мысль отгоняла теперь прочь усталость.