Я могла бы плавать в озере вечно, но время неумолимо, и с каждой секундой оно приближало меня к ненавистному событию. Нужно возвращаться, пока матушка не пожаловалась отцу и за мной не прислали стражу. Поплыв к берегу, и добравшись до камней судьбы, я вылезла на гладкий черный валун. Свесив вниз ноги расправила мокрые волосы, позволяя ветру высушить мои золотистые локоны, и упоенно жмурясь подставила ласковым солнечным лучам свое лицо. Мама будет ругаться: от солнца, на моей белоснежной коже, всегда появляются веснушки, а это, как говорит Мирэ, дурной тон. Не хочу слушать весь вечер ее нудное высокомерное брюзжание: — «Вот я бы на твоем месте…». Легко спрыгнув с камня, натянула платье на мокрое тело и, нарвав цветов, вернулась обратно. Венок из лесных ромашек и длинных листьев рангоры закрыл мой нос, словно поля шляпы, и вот теперь я могла наслаждаться последними минутами свободы, не рискуя получить выволочку за неподобающее тэйре поведение. Размеренная тишина священного леса вдруг огласилась глухим рычанием зверя, и с ветвей вековых деревьев, испуганно крича, взвились вверх стайки птиц. Вздрогнув и обернувшись в ту сторону откуда пришел звук, с тревогой всмотрелась в зеленые заросли. Шум приближался, становился все громче и явственнее. Озеро Жизни всегда притягивает к себе лесных обитателей и это не всегда безобидные белки или зайцы. Разомкнув линии тонкой материи, я ушла в сумрак.
На поляну выбежала сарна. Совсем молоденькая. Желто-коричневая шерстка вздыблена, хрупкое тельце вздрагивает от напряжения. Сарна делает резкий рывок, срываясь на сумасшедший галоп, и я уже догадываюсь, от кого бежит испуганное животное. Следом за ней выскакивает огромный лур[7], я и не помню, когда таких видела. В его черных глазах пляшет дикий огонь погони, огонь предвкушения, огонь азарта. Страх и уязвимость жертвы возбуждает хищника, и лур раскрывает пасть, обнажая ряды длинных острых клыков, проводя по ним красным языком, окропляя вязкой слюной землю под своими лапами. Но извечное желание жить невозможно заглушить даже стоя на краю пожирающей тебя бездны, и затравленная сарна совершает последний, отчаянный прыжок, перепрыгивая через огромные валуны. Глупышка, она сама загнала себя в ловушку окруженную высокими камнями. Ее тщедушных сил не хватит, чтобы выбраться, и зверь это понял, расслабился, замедлил шаг, гибко и неотвратимо приближаясь к своей добыче. Малышка обречена — мне ли не понять, что лур сожрет ее сейчас на моих глазах. Мне жаль… как же мне жаль. Но я не могу ей помочь. Смею ли я мешать Эгле плести свою нить? Смею ли я менять течение реки чужой жизни? Сарна дрожит, беспомощно вжимаясь в теплый камень все сильнее, словно ищет защиты, словно просит пощады у той, что так бесстрастно и безразлично вершит ее судьбу. И я не выдерживаю…
Выйдя из сумрака, обхватываю бедняжку за шею, шагнув с ней обратно в подпространство. Как тяжело она дышит, как безрассудно бьется ее маленькое сердце, и ее страх — липкий, безотчетный — передается и мне. Сквозь призрачные слои сумеречной материи мы вдвоем наблюдаем, как хищник в иступленной ярости мечется вокруг, понимая, что добыча ушла у него из-под носа. Он зол, он голоден, он неудовлетворен. Полный свирепого гнева рев оглушает меня, заставляя всем телом прижаться к перепуганной беглянке. Зверь грозно клацает зубами, совершает круг вдоль берегов озера, и, нервно хлопнув по земле хвостом, исчезает в лесной чаще. А я еще несколько минут стою, уткнувшись лбом в теплую шкуру животного, пытаясь отдышаться и унять мелкую дрожь в руках и ногах. Разомкнув слои сумеречной материи, мы снова вышли в солнечную свежесть летнего дня.