— Несколько дней у меня еще есть, пожалуй.
— Ну да. Времени у тебя вдоволь. Только попутчик у тебя появится с часу на час — который ходить не умеет. Поехали ко мне. — Он пускает мулов, не дожидаясь ответа. Повозка сворачивает на малоезжую дорогу. Женщина опускается на сиденье, но по-прежнему держит веер, узелок, башмаки.
— Я не обременю, — говорит она. — Хлопот со мной не будет.
— Ну да, — говорит Армстид. — Поехали со мной. — Впервые мулы идут резво по своей воле. — Корм почуяли, — говорит Армстид, размышляя: «Вот они, бабы. Сама же первая дорогу перебежит своей сестре, а сама гуляет по общественной земле, одна без всякого стеснения, потому что знает — люди, мужики, ее пожалеют. До баб ей дела нет. Небось не баба ей вчинила — это, чего она и хлопотами не желает назвать. Да, их сестре дай только замуж выйти или так, без мужа, схлопотать, и сей же час из бабьего роду и племени она выходит и до самой смерти старается к мужскому роду примкнуть. Через это и к табаку их тянет, курить либо нюхать, через это и голосовать им подавай».
Когда повозка проезжает мимо дома к сараю, его жена наблюдает за ними из передней двери. Он в ее сторону не смотрит: и так знает, что должна там стоять, что стоит. «Да, — думает он с язвительной иронией, заворачивая мулов в распахнутые ворота, — знаю, знаю я, что она скажет. Мудрено не знать». Он останавливает мулов; ему не надо оглядываться — и так знает, что жена уже на кухне, уже не наблюдает за ними, просто ждет. Он останавливает мулов.
— Ступай в дом, — говорит он; он уже на земле, а женщина слезает, медленно и все так же вдумчиво, прислушиваясь к чему-то в себе. — Ежели встретишь кого — это Марта. Я скотину накормлю и приду. — Он не смотрит, как она идет через двор к кухне. Ему незачем смотреть. Шаг за шагом вместе с ней он подходит к кухонной двери и наталкивается на взгляд женщины, которая смотрит на кухонную дверь точно так же, как смотрела на повозку из передней двери. «Знаю, знаю я, что она скажет», — думает он.
Он распрягает мулов, поит их, ставит в стойла, задает корму, впускает с выгона коров. Потом идет на кухню. Она еще тут — седая женщина, с неприветливым, суровым, раздражительным лицом, за шесть лет родившая пятерых детей и воспитавшая из них мужчин и женщин. Она занята делом. Он на нее не смотрит. Подходит к раковине, наливает из ведра в таз и закатывает рукава.
— Ее фамилия Берч, — говорит он. — То есть так якобы парня зовут, которого она ищет. Лукас Берч. По дороге ей говорили, будто он теперь в Джефферсоне. — Он начинает мыться, к ней спиной. — Пришла из самой Алабамы, говорит, — одна и пешим ходом.
Хозяйка не оглядывается. Она возится у стола.
— Недолго ей так ходить — в Алабаму свою с прибавлением явится, — говорит она.
— Да небось и к парню этому, к Берчу. — Армстид возится у раковины, — очень занят водой и мылом. Он чувствует ее взгляд на себе — на затылке, на спине, сквозь вылинявшую от пота голубую рубашку. — У Самсона ей говорили, будто парень по фамилии Берч, или наподобие того, работает на строгательной фабрике в Джефферсоне.
— И она надеется его там найти. Ждет ее не дождется. И дом уж, поди, обставил.
Он не может понять по ее голосу, смотрит она на него или отвернулась. Он вытирается распоротым мешком.
— Может, и найдет. Ежели он сбежать от нее думал — ох, и спохватится парень, что оплошал, когда не оставил промеж себя и ее Миссисипи. — А теперь он знает, что она глядит на него: седая, не толстая и не тощая, закаленная, как мужчина, закаленная работой, в прочном сером платье, носимом без жалости и заботы, — руки уперты в бока, лицо — как у генералов, разбитых в бою.
— Эх, мужики.
— Что с ней прикажешь делать? Прогнать? Или в сарае положить?
— Мужики, — говорит она. — Мужики проклятые.
Они входят на кухню, миссис Армстид — первой. Она идет прямо к плите. Лина останавливается возле двери. Голова ее теперь непокрыта, волосы гладко зачесаны. Даже синий балахон на ней как будто посвежел и отдохнул. Она смотрит на хозяйку — та гремит чугунными конфорками и ожесточенно, с маху, по-мужски набивает дровами топку.
— Можно, я помогу? — говорит Лина.
Миссис Армстид не оборачивается. Она свирепо хлопает дверцей.
— Сиди уж. Ногам дай отдых — глядишь, и спина отдохнет.
— Я буду вам очень благодарна, если вы позволите помочь.
— Сиди уж. Тридцать лет затапливаю по три раза на дню. Прошло то время, когда мне помощь требовалась. — Она хлопочет у плиты, не оглядывается. — Армстид говорит, твоя фамилия Берч?
— Да, — отвечает Лина. Тон у нее очень степенный, голос очень тихий. Она сидит, не шевелясь, руки на коленях неподвижны. Миссис Армстид на нее не оглядывается. Она еще занята у плиты. Внимание, которого требует печь, не вяжется с той ожесточенной решительностью, с которой ее разжигали. Внимание к ней такое, словно это дорогие часы, а не печь.
— Стало быть, твоя фамилия уже Берч? — спрашивает миссис Армстид.
Молодая отвечает не сразу. Миссис Армстид уже не гремит у печки, хотя по-прежнему стоит спиной к Лине. Наконец она оборачивается. Они глядят друг на друга без утайки, наблюдают друг друга: молодая — на стуле, причесана гладко, руки на коленях неподвижны; старшая — тоже замерла, отвернувшись от плиты, седые волосы безжалостно скручены на затылке, лицо словно вытесано из песчаника. Наконец молодая говорит:
— Я вам сказала неправду. Моя фамилия еще не Берч. Меня зовут Лина Гроув.
Они глядят друг на друга. Голос хозяйки ни холоден, ни ласков. Он не выражает ничего.
— Стало быть, хочешь догнать его, чтобы твоя фамилия вовремя сделалась Берч. Так, что ли?
Лина смотрит вниз, словно разглядывая свои руки на коленях. В ее тихом голосе — упорство. Но и безмятежность.
— Мне ведь от Лукаса обещаний не нужно. Так уж вышло нескладно, что ему пришлось уехать. А приехать за мной, как он задумал, — видно, не получилось. А слово друг другу давать нам незачем. Той ночью, когда узнал он, что должен ехать, он…
— Какой же это ночью он узнал? Когда ты ему про ребенка сказала?
Молодая отвечает не сразу. Лицо у нее невозмутимо, как камень, но без жесткости. В ее упорстве — что-то мягкое, оно освещено изнутри тихим, бездумным покоем, отрешенностью. Миссис Армстид наблюдает за ней. Лина начинает рассказывать, не глядя на хозяйку.
— Он еще задолго до этого узнал, что ему, наверно, придется уволиться. Только мне не говорил, потому что не хотел огорчать. А когда он в первый раз услыхал, что ему, наверно, придется уволиться, он понял, что лучше уехать, — может, на новом месте мастер не будет к нему цепляться и ему будет легче продвинуться. Но все откладывал. А когда уж это самое случилось, откладывать стало нельзя. А мастер к Лукасу цеплялся, невзлюбил его, потому что Лукас молодой и никогда не унывает, а мастер хотел устроить на его место своего родственника. А он от меня скрывал, не хотел огорчать. А уж когда это самое случилось, нам больше нельзя было ждать. Я ему сама велела ехать. Он сказал, я останусь, если скажешь, пускай его придирается. А я ему сказала — ехай. А он все равно не хотел ехать, даже после этого. А я сказала — ехай. Только весточку пришли, когда сможешь меня принять. Да вот не получилось у него вызвать меня вовремя, как он хотел. Ведь на новом месте устроиться, среди чужих — молодому время нужно. Он-то этого не знал, когда уезжал, не знал, что устроиться — больше времени нужно, чем он думал. А в особенности — парню вроде Лукаса, если он такой живой и компанию любит, и повеселиться, и ему в компании тоже рады. Не знал, что у него больше времени уйдет, чем он думал, — и сам молодой, и люди льнут к нему, потому что охотник посмеяться и побалагурить, от работы отвлекают, а ему невдомек, ему людей обижать неохота. Да и я хотела, чтобы он погулял напоследок, — ведь для парня молодого, веселого женатая жизнь — не то, что для женщины: для парня молодого, веселого она ох как долго тянется. Неправильно я говорю?
Миссис Армстид не отвечает. Она разглядывает сидящую на стуле женщину, ее гладкую прическу, неподвижные руки на коленях, кроткое, задумчивое лицо.
— Он уж, верно, послал мне весточку, только она по дороге потерялась. Отсюда до Алабамы — и то путь неблизкий, а ведь до Джефферсона — еще идти. Я ему сказала, что письма от него не жду, — письма-то писать он не мастер. «Ты мне устным словом, говорю, передай, когда принять меня сможешь. Я буду ждать». Сперва, конечно, — как он уехал, — я немного волновалась, что фамилия моя еще не Берч, а брат со своей семьей не так хорошо знают Лукаса, как я. Откуда им знать? — На лице ее медленно появляется кроткое и радостное удивление — как будто в голову ей пришел ответ на вопрос, о самом существовании которого она до сих пор не подозревала. — Ну, правда, откуда им было знать? А ему сперва надо было устроиться, вся трудность-то на него легла — среди чужих жить, а у меня забот никаких — только ждать, покуда он со всеми заботами и трудностями сладит. А уж после — надо было о ребенке думать, а не о фамилии своей, да о том, что люди скажут. А слово друг другу давать нам с Лукасом незачем. Там какая-то неожиданность случилась, или, может, он послал мне весточку, а она потерялась по дороге. Так что решила я двигаться и больше не ждать.