С необыкновенным усердием принимается он и за изучение наук. Умственный голод его поистине неутолим. Альберт слушает курсы на теологическом и философском факультетах одновременно и умудряется к тому же посещать лекции по естественным наукам. Как он жалеет теперь о том, что в гимназии получил недостаточные знания по химии, физике, геологии и астрономии!
Трудностей у начинающего студента много, но главная из них — древнееврейский язык. В первом семестре Альберт провалился на экзамене по этому предмету и дал себе слово — в кратчайшее время овладеть древнееврейским. Несмотря на то, что почти весь свой день он проводит на лекциях замечательных философов Вильгельма Виндельбанда и Теобальда Циглера, выдающегося теолога Гольцмана и теоретика музыки Якобшталя, вечерами Альберт садится за древнееврейский. По воспоминаниям товарищей, энергия бьет из него ключом. Он переводит старинные тексты, заучивает окаменелые грам-матические формы. Трудолюбие победило: через три месяца Альберт все-таки выдержал экзамен, но занятий древнееврейским не оставил. «Поощряемый стремлением преодолеть трудности, — писал позднее Альберт Швейцер, — я приобрел солидные познания и в этом языке».
Постепенно студенческая жизнь входила в обычную для немецких университетов колею. Днем — лекции и занятия в библиотеке, а вечером — танцы и походы в пивной погребок. В этих нехитрых увлечениях Альберт не отставал от товарищей. Когда шумной гурьбой студенты вваливались в погребок, центром веселящейся компании становился жизнерадостный первокурсник Швейцер. Он садился за рояль и по просьбе товарищей музицировал по нескольку часов без перерыва.
Студенты-первокурсники завели забавный обычай. Тот, кто ошибался в переводе древнееврейских текстов, должен был бросить в общую кассу монетку в 10 пфеннигов. Таким образом, достигалась двойная польза: улучшалась успеваемость и всегда были деньги на пиво.
— Как ты успеваешь и в занятиях, и в музыке? — спрашивали Альберта друзья.
Коренастый крепыш, их всегда находчивый товарищ, на какое-то мгновение становился снова вчерашним школьником, легко смущающимся и неразговорчивым: он пожимал плечами, неловко улыбался при этом, брал с письменного стола рамку, в которой под стеклом помещалось вырезанное им из французского календаря стихотворение, и протягивал его товарищам.
Больше шестидесяти лет скромный календарный листок вдохновлял Швейцера. И сейчас эту рамку с пожелтевшей от времени вырезкой можно видеть над его рабочим столом в доме-музее в Гюнсбахе.
Университетская библиотека — второй родной дом Альберта. Облюбованный им стол стоит у самого окна. На столе постоянно гора книг. Читает Альберт много и увлеченно. Тот, кому надо срочно найти Альберта, не задумываясь, идет в библиотеку.
Так поступил и Готфрид Мюнх, когда однажды в назначенный час Альберт не явился на репетицию хора.
— Что с ним стряслось? — недоумевал он по дороге. — На Швейцера это никак не похоже.
В библиотеке было тихо, как в кирхе после мессы. Готфрид окинул взглядом столы.
— Ну конечно, этот любимчик муз здесь! Мы его ждем, а он погружен в изучение наук!
Готфрид подошел к Альберту и ударил его по плечу. Альберт даже не пошевельнулся.
— Альберт! — довольно громко прошептал Мюнх. — Ты что, с ума сошел?
— Отстань! — не отрывая глаз от книги, Швейцер сбросил его руку с плеча.
— Интересно, что это так захватило его?
Когда Альберт перевел взгляд на нечетную страницу, Мюнх приподнял обложку. На обложке значилось: «Лев Толстой. Анна Каренина».
— А-а! Все понятно! Нам пришлось бы ждать его до утра. Однако теперь я его уведу! — Готфрид снова тронул Альберта за плечо и спросил: — А «Войну и мир» графа Толстого ты читал?
— Нет! — Альберт оторвался от чтения. — А ты читал?
— Конечно. Это совершенно необычный роман! Если говорить точнее, это даже не роман... Впрочем, мы мешаем здесь нашим разговором. Выйдем в коридор! Кстати, ты не забыл о репетиции хора?
— Невероятно, но я и в самом деле забыл об этом! Пойдем!
На улице говорил только Альберт. Его словно прорвало.
— Ты знаешь, что меня прежде всего поразило у Толстого? — вопрошал он и, не давая Готфриду возможности предположить что-либо, сам же отвечал: — Манера его письма. До сих пор я ни у кого не встречал такой гениальной простоты повествования. Действующие лица его романа предстали передо мной совершенно живыми, в обычном для них окружении.